Подгоряне
Шрифт:
сына-недотепу оставила. Недолго думая, он женился на своей кухарке и
сделался фининспектором.
Грустно и уныло бродил я по бесконечным совхозным виноградникам.
Зеленое море раскинулось от горизонта до горизонта. Где межи, где полоски и
клинышки, где помещичья усадьба и примыкавшие к ней виноградные угодья?..
Где все это, куда подевалось?.. Исчезло, испарилось. Осталось лишь в моей
памяти. Крепко сидело там. Я вот и сейчас видел межу, отделяющую наш
виноградник от соседнего. Мы с отцом работали, а наш пес рыскал по меже в
поисках сусликовых и мышиных нор. Найдя, обнюхивал их, фыркал, просунув нос
в круглую дырку, чтобы выпугнуть зверька. Скреб лапами землю, стараясь
добраться до подземного жителя. И когда видел, что это ему не удается,
досадливо взвизгивал. Но ни я, ни отец ничем не могли помочь ему. Да и не до
него была У собаки свои заботы, у нас - свои. Ведь пес не может убирать
урожай, пропалывать междурядья, подвязывать лозу к колышкам. Его дело
обшаривать межи, при редкой удаче сожрать суслика или мышь и, вкусивши
свеженького мясца, развалиться в тени под телегой или под кустом татарника.
Весною, сразу же после пасхи, мы с отцом доедали кулич и крашеные
яички. После великого поста что может быть вкуснее этой еды! Перекусив,
снова принимались за подвязку лозы. Пес подбирал оставленные нами крошки и
радостно помахивал хвостом.
Работая, я наблюдал за собакой и радовался ее радостью. Был бы у меня
хвост, я тоже повиливал бы им. Эх, с каким удовольствием я поиграл бы сейчас
с моим верным дружком, этим вот псом! Но наберись терпения, повесь свое
желание на гвоздь и дождись более подходящего времени для игр! Работает
отец. Должен работать и я.
Однажды на меня наскочил и чуть было не повалил на землю огромный
заяц-русак с всклокоченной во время линьки шерстью. Заяц спал у корней
виноградного куста, который я собрался подвязать к колышку. Тем и вспугнул
его. От страха он ткнулся в мои ноги, а потом наддал так, что только белое
пятнышко в куцем подхвостье мелькало в винограднике. Пес немедленно
устремился за ним. Тот и другой подстегивались криком отца: "Ху-у-у,
те-те-те-на-на!" Ослепленный яростью, пес с разбегу ударил в ствол дерева,
росшего на меже, и растянулся замертво. Мы с отцом подбежали к несчастному
охотнику. Один глаз кобеля выскочил из орбиты, голова была залита кровью.
Отец сказал, что нужно отнести его на другое место, как делают всегда яри
таких несчастных случаях: на новом месте-де он оживет. Я послушался и
перенес своего четвероногого друга в тень. "Не умрет, не умрет он, -
успокаивал меня отец.
– Не плачь. Перенесешь еще два раза, и песик твой
подымется!" Пес был редкого ума. Оставь стол с едою во дворе хотя бы на весь
день - не притронется, будет еще сторожить его, чтоб ни кошка, ни курица, ни
сорока не набросились на разложенные на столе яства. Легко ли потерять
такого пса?! "Поменяем ему место три раза, и он воскреснет!
– говорил отец,
гладя шершавой ладонью мою голову.
– Если и после этого не встанет, то
перенесем его еще три раза при заходе солнца, вот тогда он вскочит на ноги
обязательно!"
Для меня тот день был самым длинным. Вечером, когда мы собрались опять
перетаскивать с места на место кобелька, то увидали его там, где обедали. Он
весь дрожал, удерживаясь лишь на двух передних лапах. Память ли у него
отшибло или что-то другое случилось, только на этот раз собака изменила
своей привычке: достала из сумки остаток кулича, яйца и слопала все
подчистую. Завидя меня, пес страшно обрадовался, перестал даже дрожать от
боли. А я от переполнившего все мое существо счастья начал кувыркаться на
меже и орать бессвязное. Отец испугался: "Эгей! Не сойди и ты с ума!
Ткнешься лбом в какой-нибудь пенек!.." Отец был прав: любую радость надобно
умерить вовремя, чтобы она не переросла в горе.
Мы возвращались домой. Собака трусила за нами. На другой день она
выздоровела окончательно. Правда, осталась с одним глазом. Впрочем,
чрезвычайно зорким - этого было вполне достаточно для исполнения сторожевых
обязанностей.
Где же теперь та межа? Межа с разбросанными по ней жердями от нашего
виноградника? Нет, ничего нет. Брожу по совхозному винограднику, и мне
верится и не верится, что тут где-то была наша межа, в этих вот местах чуть
было не отдал богу душу мой неосторожный пес. А сейчас - гигантская
плантация, кажется, без края и конца. Без межи. Без людей. Без собак. Без
привязанных к колышку коз на меже. Бесконечные ряды виноградных лоз и небо.
Ничего больше нет. Монокультура. А что же надо делать, чтобы не оторвать
человека от земли? Если самими жизненными обстоятельствами он уже оторван?
По всему бескрайнему виноградному массиву снует, бегает лишь "Беларусь" Илие
Унгуряну. Неужели мы должны вернуться к межам с собаками,, телятами и
ягнятами, сеять кому что вздумается, перемешать все сызнова, как
перемешивается всякая всячина в цыганской торбе? В доколхозное время Кукоара