Подгоряне
Шрифт:
в своих белых блузках и ярко-красных галстуках, подбегали к героям жатвы и
вручали им большие букеты цветов. Перед малость смущенными от таких почестей
победителями суетились газетчики, фото- и телерепортеры, которых старались
потеснить "фундаментальные" кинематографисты. Параллельно шла запись на
магнитофонную ленту коротких репортажей, а точнее бы сказать - рапортов
самих героев, которые на будущий год брали на себя повышенные обязательства.
Затем началось праздничное веселье, распространившееся на всех собравшихся
на главной городской площади. Крики "ура", цветы в воздухе, музыка, пляски,
хороводы!.. Словом, да здравствует Кормилец Хлеб! Слава Хлебу! Пусть растет
он даже на камне!..
В желании получше разглядеть людей мама так подалась вперед, что чуть
было не ткнулась лбом в кинескоп телевизора. Дедушка стоял позади, засунув
руки за ремень, как граф Лев Николаевич Толстой, и бормотал, кажется,
впервые одобрительно:
– Беш-майор... Коровьи образины!.. Вот это я понимаю! У них есть что
положить в амбар!.. Не будет гулять ветер по сусекам!..
Мама прямо-таки выпивала своими голубыми глазами все, что видела на
экране телевизора. В глазах этих сохранилась с девичьих еще лет
небесно-чистая синь, как сохранялась она с молодых лет и у ее отца, моего,
значит, дедушки. Над ними, глазами, оказалось не властно время. Ни годы, ни
бесконечные заботы и нужда, ни солнечные жгучие лучи на поле, ни пылища -
ничто не могло притуманить голубых, как лазурь, и широко и наивно раскрытых
на мир маминых очей! Сейчас они светились счастьем и умилением.
– Большой каравай испекут эти люди!
– сказала она с придыханием и
умолкла, не найдя других слов, чтобы выплеснуть вместе с ними душевное
волнение. Она жадно пожирала взором щедрость степи, горы пшеницы на токах,
колонны грузовиков с полными кузовами золотого зерна, такого золотого, что
хоть нанизывай его на нитку и вешай на шею вместо ожерелья из янтаря.
Хлебное зерно - мамина слабость, тревога, боль, радость и безмерное
счастье. Она вроде бы и родилась с крохотным серпиком в руках. Бывало, во
время страды никто в селе не мог сравниться с нею по проворности, с какой
она орудовала серпом. Впрочем, один все-таки нашелся. Но это был мужчина. С
тонкими, как у женщины, руками и шустрыми, как у зайца, ногами, этот обгонял
маму. Тудос Казаку, прозванный Врабиоюлом, то есть Воробьем, действовал
серпом, как фокусник или эквилибрист в цирке; и наблюдавшие за ним люди не
могли заметить, как он это делает. А вот мой отец считался - по
справедливости - плохим косарем. Работать с серпом вообще не любил. Приехав
к своей делянке ранним утром, снимал рубаху, расстилал ее на меже, бросал
тут же серп и приступал к жатве, то есть выдергивал пшеничные стебли с
корнем, набирал из них. сноп за снопом. Дело двигалось хоть и медленно, но
верно. На утренней заре пшеница была росной, влажной, из нее легко было
скручивать пояса для снопов, так что не нужно было бегать за водой к
колодцу, чтобы смачивать стебли для поясов-жгутов, или искать папоротник с
той же целью.
Нельзя сказать, что отец вовсе не умел жать серпом. Умел, конечно, не
такое уж это хитрое дело. Но после работы у него очень болела поясница.
Дедушка в этом отношении шел еще дальше моего отца: о серпе он и
слышать не хотел. Он хорошенько оттачивал свою знаменитую косу-крюк и за
один день мог уложить целую десятину пшеницы или ржи. Укладывал двумя
способами: рядком, плашмя и под прямым почти углом, когда срезанные стебли
прислонялись к стене еще не скошенной пшеницы колосьями вверх; при втором
способе было удобно вязать снопы. Однако так убирался хлеб, когда посев у
нас был большим. А при малом мама не разрешала лезть в него с косой. Брала в
помощь себе сестер и жала пшеницу, рожь ли серпом. Позже тетка Анисья
приходила со сеоими дочками. В такие дни и я получал серп, да притом еще
самый лучший, новенький и острый, как бритва, чтобы я не хныкал и не
привередничал, не задирал каждую минуту голову и не таращился на солнце.
Из-под наших рук рождались и убегали назад ровные рядки хлеба: колос к
колосу, стебелек к стебельку. Бурдюк с водой или вином все время убегал от
солнца, его то и дело переносили в тень. Нас, детей, приводили в восторг
красные маки, кровеносными сосудами растекавшиеся по пшеничному полю. Там и
сям на меже виднелись темно-зеленые шары перекати-поля, "умбра епурелуй",
что означает "тень зайца". Под него-то и прятали бурдючок. Когда мы сильно
уставали, то бежали к бурдюку. В таких случаях мама захватывала своим серпом
и мою полоску. Чтобы работа спорилась, отец подносил к рядкам смоченные
жгуты для снопов. Вязал их сам, красиво и аккуратно. К вечеру мы сносили их
на середину делянки. Там отец укладывал их в крестцы - по тринадцати снопов
в каждом. Один, самый верхний, служил крышей на случай дождя. Были кучи из
семнадцати и более снопов, они уже назывались копнами и свидетельствовали о
хорошем урожае.
На жатве я был похож на отца и дедушку: мне тоже не нравился серп. Он
быстро утомлял меня в знойный день.. А вот таскать снопы мог сколько угодь