Подлеморье. Книга 1
Шрифт:
Гостей начинал вконец допекать смех, но каждый, с большим трудом сдерживая себя, внимательно следил за ужимками старого чудака и очень уж забавным разговором.
— А за меня выдешь? — напрямки выпалил сивый жених.
— Выйду, если не будешь колотить.
Тут раздался наконец такой хохот, что запрыгали на столе тарелки с закуской. За советами, конечно, дело не стало.
— Яковлич, кровать железную в городе заказывай! Чтоб покрепче!
— Степан, если што, не забудь меня позвать на подмогу!
— Эй, кум! А я уж в няньки пойду!.. Все равно родит — не от тебя, дык от соседа!
Грохот, гомон. И
Сватовство состоялось неожиданно быстро. Невеста и в самом деле, видимо, изголодалась по мужской ласке, а поэтому не куражилась, несмотря на большую разницу в возрасте, и разрешала целовать себя.
— Степан Яковлич, народ просит вас сплясать, покажите невесте свою лихую выходку, — начала куражиться она.
Маршалов вскочил, вышел на середину, подбоченился.
— Вы, черти, веселей! — крикнул он гармонистам. И пустился старик. По кругу прошел мелкой чечеткой, остановился перед невестой, лихо притопнул, вызывая ее плясать.
Невеста вышла и, почему-то по-мужски размахивая руками, грубовато пустилась отбивать дробь.
А Маршалов увивается вокруг своей милой. Кешке подмигивает.
Прошлись молодые раза три по кругу, Маршалов остановился, облапал невесту и шаловливо провел рукой по грудям.
Сразу выпучил удивленно глаза. А потом громко завопил:
— Эй, Дашка, а пошто у тебя титек-то нет?! Ой, добры люди, караул!
Невеста вырвалась из его объятий — и в дверь!
Народ попадал от хохота.
А Маршалов стоит посредине. Закручивает усы, подмигивает гостям… Доволен! — еще раз уморил своих поклонников онгоконский «артист».
И снова песни и пляски.
А «невеста» Маршалова в соседней землянке, раздеваясь, ядреным мужским голосом ругала жениха.
— Раздери его медведь, старого слюнтяя!.. Всего меня измусолил. Фу, черт!.. Помоги раздеться-то. А все ты, Кешка-чертышка!
Кешка, давясь от смеха, пособлял смазливому Сеньке Самойлову сбросить платье и стереть с физиономии мокрую пудру.
Далеко за полночь. Самые крепкие продолжают пить, остальные уже разбрелись по домам.
Волчонок бережно несет свою жену на руках в соседний дом, нежно повторяет:
— Вера!.. ты хатын!.. хатын!.. [32]
— Отпусти, медведь, люди-то чо скажут! — шепчет счастливая Вера.
Глава пятая
32
Хатын — царица.
Небольшой островок в Онгоконской губе Байкала кто-то нарек очень романтичным и милым названием Елена.
Дед Маршалов говорил, что на том островке каторжный варнак Семка Еремин зарезал свою жену Елену, застав ее с полюбовником. И что тот варнак, Семка Еремин, с великого зла накидал на тело убиенной большую кучу камней и не поставил на могиле даже осинового креста, а уж о том, чтоб отпеть душу несчастной грешницы в церкви божией, и речи не было. Вот с тех пор и стала Елена пугать людей. То зарыдает, то застонет, а то и песнь затянет.
Давно это было. Так давно, что и были и легенды переплелись уже в тугой узел. Не пугает теперь Елена, зато в любовных делах помогает. Легко укрыться влюбленным
Ульяна пришла раньше назначенного времени и, усевшись на старую колоду под размашистым кедром, дала волю слезам. Только вчера она узнала, что у нее будет ребенок.
…Хорошо помнит Уля ту страшную ночь. Отец тогда рыбачил с Евлампием Харламовым. А она помогала старикам долбить лунки, тянула затяг [33] и готовила пищу. К Харламову неожиданно приехал из армии на побывку его сын Монка. Старики подвыпили и, быстро собравшись уехали в Онгокон запастись продуктами. Одним словом нашли причину догулять там, а Улю с Монкой оставили рыбачить.
33
Затяг — тонкая веревка, с ее помощью рыбаки затягивают под лед сети.
Промышляли в ту пору подледными сиговыми сетями Сиг ловился хорошо, и Уля с Монкой целый день возились у приборных лунок, долбили новые по свежим местам и затягивали туда сети. Только вечерние потемки загоняли их в душную землянку. Старики, видимо, загуляли в Онгоконе не на шутку. Приказчик у Лозовского ловкач из ловкачей. Ласковое у него обхождение с рыбаками: «Пейте, мужики! Изгоняйте спиртом простуду», — советует Тудыпка им и отпускает «огненную» под белую рыбицу. Пьют простодушные рыбаки, угощают кого ни попало. Богатые они сегодня — «двенадцать коров доится»! А Тудыпка знает свое дело — записывает вместо одной — две, а то и три бутылки. Разве упомнит рыбак в пьяном угаре, сколь выпито и проедено. Махнет рукой и привезет купцу отборной рыбки да еще поклон отвесит: «Спасибо, господин хороший, обождал должок».
А та ночь была кошмарна… От одного воспоминания продирает дрожь. Дул ураганный ветер, судорожно тряслась землянка. Колючий снег царапал тонкую дощатую дверь. Уле казалось, что земля вот-вот провалится и всему придет конец. В жарко натопленной землянке после дня, проведенного на ветреном морозе, Уля разомлела: кое-как поужинав, свалилась на нары, заснула непробудным сном.
И приснилось тогда Ульяне, будто снегу навалило высотою с большую гору, та гора своей громадой раздавила их ветхую землянку, попадала на Улю матица, давит ее так, что дышать ей нечем, сердце разрывается на части, обливается кровью.
И вдруг резкая боль…
В ту ночь Монка Харламов растоптал ее девичью честь.
Перед Ульяной появился из тьмы черных воспоминаний облезлый, с большими, по-собачьи торчащими ушами Монка Харламов. Она вздрогнула и словно от боли сморщилась.
Поняв, что беременна, Уля помчалась в деревню. К счастью, мать была одна, отец рыбачил. Со слезами рассказала обо всем, не утаила и про ту страшную ночь в зимовье.
Мать сперва ругала Монку, посылала на его голову проклятья, а потом вдруг успокоилась и сказала: «Ничо, доченька, не ты первая… так бывает… Раз любит он тебя, выходи за него взамуж. Будешь жить в достатке… Он честь твою нарушил, ребенок от него — стыда тут нет, всем в глаза будешь смотреть не краснея, прямо, как у нас заведено… — И вдруг вскинулась мать: — А может, на Монку грешишь напрасно? Может, Кешкин это ребенок?»