Подлеморье. Книга 1
Шрифт:
— Кругом вода? — Ганька растерянно глядит вдаль.
— Вода.
— А кто там живет?
— Ольховские буряты. Бакланами их кличут за то, что они шибко умеют рыбу ловить.
Ганька наконец пришел в себя.
— Бабай, покажи, где вы с дядей Королем соболюете.
— Это можно. Вон, смотри, высокие скалистые горы опустились в воду, тут Большие Черемшаны. Здесь нынче промышлял наш сосед Тымауль, а мы с Королем уходим еще дальше. Видишь, чуть-чуть синеются горы — это мыс Индинский, а мы бываем еще дальше — в Шигнанде… Отсюда не узришь. Нынче поведу тебя с собой.
Манит синяя даль Ганьку, тянет к себе своей таинственной неизвестностью. «Что там? Какие люди? Какие звери? Какие птицы?.. Эх, черт! Скорей бы туда попасть!»
Теперь идут по самому гребню хребта. Здесь камень на камне, причудливой формы гранитные скалы. Вот глыба, похожая на гриб, а рядом возвышается русская церковь, какую видел в Баргузине, а вот эта походит на бурятский дацан [36] в Харгане, та — точно лысая голова Ванфеда…
Впереди распростерся широко весь в зелени и цветах красивый марян [37] . Альпийское разнотравье одурманивающе пахнет лекарственными травами.
36
Дацан — буддийский храм.
37
Марян — альпийский луг.
Ганька не может оторваться от окружившей его красоты. А отец быстро нарвал целый снопик каких-то незнакомых Ганьке трав и заторопился домой.
Расстроился Ганька, неохотно идет за отцом к Онгокону.
Для ремонта сторожевого катера «Ку-ку» вызвали механика из Верхнеудинска, потому что местный исправить катер не смог. Наконец «Ку-ку» отремонтировали и выкрасили. Он снова готов гоняться за рыбаками, лезущими в запретные воды купца Лозовского.
Механик из Верхнеудинска, всю зиму провозившийся с машиной, теперь начал собираться домой. Оставшись один на один с Сердягой, он сказал:
— Слушай, капитан, не кривя душой скажу тебе: этот твой горе-механик еще лето прокрутится около машины и угробит ее насовсем.
— Оставайся ты.
— Не могу, брат… баба сбежит к другому.
— Барахла-то этого найдешь! — загоготал Сердяга.
— Барахло-то найду, а добрую бабенку нет. Ты лучше пригласи Лобанова. Работал же он у вас механиком.
Сердяга сморщился, закурил.
— Работал, пока «Джеймс Кук» груза возил, пассажиров. А как Лозовский сделал его сторожевым, сразу же и отвалил.
— Чудак какой-то! — смеется механик. — Здесь-то ему легче было бы, чем в бондарке бочки гнуть.
Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь — звенит в прибрежной тайге от алого рассвета и до самого вечера.
Чик-трах, чик-трах, ах-ах, — не отставая, вторит тонкому звону пилы тяжелый колун.
Старый Мау-бау — хозяин Онгоконской речки. Косолапя, осторожно подкрадывается на шум. Вот он притаился у замшелой колоды. Поводит рваными ушами. Сам Мау-Бау — музыкант. Отдерет от сухого дерева дранощепину и начнет наяривать плясовую. «Трах-чебурах»… Приходи, кума, — заслушаешься!
И сейчас он наслаждается:
— Ур-рр, ур-ур… — так бы и слушал бесконечно.
Но вот потянул легкий ветерок с моря, и наднесло на черный нос Мау-Бау рыбьим запахом. Омулек-то с душком! С языка обильно потекли слюни. Охо-хо! Ур-ур! Не помнит Мау-Бау, когда в последний раз ел сладкое тухлое мясо и рыбу. Невезучая эта весна! То ли дело прошлая! Тогда Мау-Бау задавил старого сохача, завалил его разным хламьем, как следует протушил, даже появились белые червячки… При воспоминании о том пиршестве у голодного медведя еще больше потекли слюни…
А запах омуля манит!.. Осторожно пошел Мау-Бау в обход дровосеков к лодке.
Люди прерывисто дышат.
Дзинь-дзинь-дзинь — поет пила.
Чик-трах, чик-трах, чик-трах, ах-ах! — дружно вторят пиле топор с колотушкой.
Крадется медведь, а сам все на людей поглядывает, будто упрашивает: «Звонче пойте железные зубья, еще сильнее грохни, колотушка, чтоб двуногие оглохли и не услышали меня».
Вот Мау-Бау добрался до лодки и зацапал своей лапищей куль с продуктами, а из куля ударило по носу запахом омуля с душком. Где уж тут вытерпишь! Рванул когтями, и куль — надвое. Медведь вывалил прямо на песок скудную пищу лесорубов. Прочь откинул кислый хлеб и горькую черемшу. Заграбастал обеими лапищами омулей — и в пасть. Аппетитно чавкает Мау-Бау.
Звякнуло сзади. Мау-Бау обернулся — и на дыбы!
Перед ним стоит с раскрытым ртом, с застывшими страшными глазами человек. А от него, все еще угрожающе звякая, катится прямо на Мау-Бау черный котелок.
Медведь с испугу подпрыгнул и дал тягу в темную чащобу тайги. Человек же, падая и снова подымаясь, бросился к своим.
— Т-там!.. Т-там!.. — заикаясь с испугу, показывает Ганька в сторону лодки.
— Кто там?! — подскочил к сыну Магдауль.
— А-амака! — дрожащим голосом пробормотал Ганька. — О-ох, матерущий!
Волчонок рассмеялся.
— Эка охотник!.. Испугался…
— А он также струсил, — оправдывается мальчик. — Знаешь, как улепетывал!
— А котелок-то где?
На шум подошел Лобанов, по соседству рубивший молодые березки на обручи к бочкам.
— Что случилось?
— Ганька с медведем боялись друг друга… Тот тайга бежал, Ганька ко мне, — смеясь, пояснил Магдауль. — Где котел? Чай варить нада.
Мальчик покраснел, глаза опустил…
— В воду упал…
Лобанов покачал головой.
— Пропал… Здесь сразу глубь начинается. Идемте ко мне в бондарку. Обед готов, только подогреть осталось.
— Пойдем, бабай, там комаров меньше, — заговорил Ганька на бурятском.
— Придется идти… утопил котелок с испугу… и зачем люди боятся медведя?.. — ворчит Волчонок.
Лобанов попятился.
— А вы, господа, не сговариваетесь ли распилить меня пилой своей?
— Иди, Ванфед, — заспешил Магдауль. — Чичас приходить будем… Чурки в кучу собрать нада.
Ганька кое-как свалил набок огромную чурку, покатил ее к поленнице. Вернулся за второй.