Подлеморье. Книга 1
Шрифт:
«А что, если я разожгу костер здесь? а?» — спрашивает он у большой размашистой сосны, склонившейся над ним как мама Вера. Кажется, она тихо шепчет что-то ласковое, подбадривает его.
Ганька быстро разгреб снег и, накидав кучу сухих сучьев, поднес к ним головню. Сучья вспыхнули, и через несколько минут веселый костер отогнал ночную темь, чертей и бабу-ягу.
Охотник сел на кучу дров и задумался.
«Как там мама Вера с Анкой живут? Однако я напрасно пошел на охоту… Надо бы остаться дома. Помогал бы по хозяйству и возился с сестренкой, — Ганька тяжело вздохнул. — Нет, в Онгоконе плохо сейчас, понять ничего нельзя…» На минуту белым облаком мелькнула перед ним Цицик. Исчезла — улыбаясь — вдалеке.
Голова охотника все ниже и ниже. Она становится невыносимо тяжелой, тянет Ганьку набок: свалился Ганька на дрова и крепко заснул.
Ганька раскрыл глаза — кругом яркий свет от солнца. Радостью наполнилось сердце — минула ночь, ушла пугающая темь, которая терзала и давила его.
Догорали толстые сутунки, от которых шло пылкое тепло и грело Ганьку.
Молодой охотник засуетился. Быстро развеселил костер, с котелком сбегал на речку. Сходил к сайбе — продукты целы. В юрте все на месте. Шкурка соболя на месте. Ганька снял ее с правилка.
После чая снова направился вверх по речке, но вдруг навстречу выскочили собаки и, не останавливаясь, умчались на табор. «Идут!.. Наши идут!»
В соседнем ельнике — тихий разговор. Вдоволь натерпевшийся страха мальчик бросился к людям.
— Вы что это?! — хотел добавить: «меня бросили», но сдержался, оберегая достоинство соболятника.
— Здорово, Ганьча! — буркнул Король. А отец только мотнул головой и грустно посмотрел на него.
«Что это с ними?.. Пришли на юрту утром, когда надо промышлять?.. Не случилась ли беда? Опять же сами здоровехоньки, собаки бодры»… — мелькают мысли.
Мужики молча сели у костра и закурили.
Ганька подогрел вчерашний суп. Вскипятил чай.
Охотники завтракали молча. Король обычно без шуток не обходился, а тут, на тебе — отцветшие серые глаза не смотрят ни на кого, брови хмурятся. Да и отец, хотя внешне спокойный, в глазах тревогу прячет и чаще палит свою трубку.
— Чо, братуха, будем делать? — глухим голосом спросил Король.
— Хоронить нада.
— Верно, братуха, а то черный зверь слопает.
Ганька ничего не понял из этого разговора, а задавать вопросы не стал. Уж больно сурово выглядели отец с Королем.
Мужики идут по-охотничьи, вразвалочку, мягко ступая в своих тунгусских олочах. Ганька смотрит на них — шагают не торопясь, а на самом деле, ох, какие спорые шаги! Увязался за ними Ганька и сам не рад, что пошел. Все время бегом приходится бежать. А чуть зазевался, и нет их — скрылись.
Собаки умчались в сторону и подняли гвалт. Стонет тайга от их звонкого лая, а хозяева не обращают внимания, все идут и идут.
Наконец охотники остановились и сняли шапки. Король перекрестился.
Ганька удивляется: «Ой, дядя Король-то, рехнулся, что ли? Молится на убитого медведя».
Матерый, тощий медведь-шатун лежал на самой тропе.
— Царство небесное тебе, Миколо Трофимыч!
«Это почему он зверя-то величает?» — удивился Ганька.
Парнишка подошел к убитому зверю и только теперь увидел окровавленного бородатого человека. Жутко стало Ганьке. Закрыв глаза, шагнул назад, отвернулся от мужиков, чтоб не оговорили его. Сразу же узнал вчерашнего молчуна, нелюдима, который даже кивком головы не удостоил его своим приветствием. И все равно стало Ганьке жалко старика, даже слезы набежали.
Под могучей сосной выкопали могилу, похоронили несчастного охотника. Сколотил Король немудрященький крест, водрузил над могилой.
— Пусть тебе земля таежная будет пухом, Миколо-Молчун. Царство тебе небесное!.. Ты уж прости Короля дикого за то, что матюгал тебя за нелюбовь к людям. Прости…
Долго сидели у свежей могилы. Курили. Молчали.
Король вздохнул и, посмотрев на Ганьку, погрозил пальцем.
— Ты, Ганька, никогда один не охоться… Вишь, как оно может случиться… Ходи с народом. Вот, как мы, втроем… Людей он не любил, собак не любил. Будь бы с ним товарищ или добрая собака, как мой Моряк, ходить да ходить бы Миколе по Подлеморью.
— Верно баит Король, — поддержал друга Магдауль. — Людей любить нада.
— А чо, Волчонок, правду ведь я баю?
— Шибко правда.
Ганька не вытерпел и выпалил:
— А я соболя упромыслил!
— Соболя? А ты не брешешь? — усомнился Король.
— Богиня Бугады булаган дала, говоришь, сынок?
— Прямо на нас сам прибежал… Ладно ли оно?
— Это хорошая примета, сынок. Горный хозяин и богиня Бугады тебя полюбили. Удачливый будешь.
Охотники сняли шапки, опустились на колени: помолились, поклонились тайге, а потом поздравили Ганьку с небывало легкой добычей.
Наступил пасмурный ноябрь. Снег валит и валит. Гудит тайга. Черные тучи несет с Байкала; они давят тайгу, давят охотника, давят даже непоседу белку — улеглась в теплом гайне и накрылась пушистым хвостиком, сидит себе под завывание ветра. Как-то утром Ганька надел лыжи и пошел за водой на Илингу. Собаки кинулись за ним и тут же потонули в рыхлом снегу. Старые вернулись назад, а глупенький, молодой Тумурка увязался за Ганькой.
Скакнет песик — и уйдет по самые уши в белую рыхлятину, ляжет в повизгивает, смотрит виновато на Ганьку.
— Эх, Тумурка, не можешь меня догнать. А как соболя? — смеется Ганька над лайкой.
Вернулся Ганька домой, а мужики сидят хмурые, курят.
— Собаки-то плывут по снегу, — сообщил грустно Ганька.
— Видим, — ворчит Король. — Придется на ловушки переходить… И на этом спасибо собачкам.
С собаками за время охоты добыли трех соболей и двести белок. А теперь много дней подряд от темна до темна работают охотники — мастерят кулемки, делают хатки, устанавливают капканы.
Пришел декабрь. На Михайлов день такой снежина вывалил за одну ночь, что Ганьке пришлось вылазить через дымник и откапывать дверь. Вылез и зажмурился. Красотища! Сосны и кедры стоят в сонной дреме, на них белые шапки и шубы — мороз не страшен им. Рядом, на сухой вершине лиственницы, яро стучит дятел; сойки бесшумно летают с дерева на дерево; резко кричат кедровки; пташки нежно попискивают друг дружке.