Подлеморье. Книга 1
Шрифт:
В темную ноль, крадучись, забредут в деревню беглые каторжане — нет, не воровать и не грабить. Есть неписаный закон тайги, по которому крестьяне на ночь ставят на столбах крынки с молоком, хлеб, соль, табак. При этом набожные крестьяне не скажут: «чтоб ты подавился», а сострадательно прошепчут:
— Дай бог вам здоровья! Спаси вас, горемышных, царица небесная!
Добрые люди живут в Бирикане…
Бирикан раскинулся как бурятский улус. Дворы вразброс шарахаются друг от друга. Одни прижались к реке-кормилице, другие к таежному тракту. Дворов от силы двадцать. Дома рублены в угол, одним топором, наспех — не до красоты, лишь бы только влезть в свое притулье. Стены низкие, окна маленькие, в некоторых вместо стекол — бычий пузырь, скудно пропускающий свет.
Во всем Бирикане только два дома спесиво красуются. Они высоки, крыты тесом, рублены уже в лапу, венец к венцу добротно подогнаны. И окна в них просторные, со стеклами, весело сверкают на солнышке, вызывают общую зависть.
Один дом — почтовая станция, второй — Ефрема Мельникова.
Жил когда-то и Ефрем в ветхой развалюхе, как и все бириканские. Нехлестко рыбачил. Может, так и истаскался бы по плесам Подлеморья, но судьба ему улыбнулась. Однажды нанялся он к купцу Новомейскому возить «груза» к охотникам. Старшим в обозе оказался приказчик Егор Краснобаев. Как-то в одном рыбацком стане подкатил Егор к местной девахе, проводил до соседнего табора, угостил конфетами и пряниками. Взъерошились парни: «Легавый нашу девку провожать удумал!» Прижали к саням Егорку.
— Убивают!.. — зазвенел крик.
Налетел на парней Ефрем, раскидал их.
— Пофартило тебе, купецкий холуй, а то бы ухайдакали. Наперед запомни — девок наших не лапай! У самих нехватка в юбках, хушь на брачехе [8] женись! Убьем! — пригрозили Егорке.
Крепко запомнил Егорка услугу Мельникова. Заявился однажды к нему:
— Хочешь разбогатеть, Ефрем?
— Кто же от богачества пятился? — влезая пятерней в огненно-рыжую волосню, настороженно хохотнул рыбак.
8
Брачеха — бурятка.
— Тогда научу… Бери бутылок полсотни спирту и айда со мной к тунгусам.
Ефрем с досадой отмахнулся от Егорки.
— Где же это я наскребу столь деньги?
— На половину выручу, отдашь с лишкой…
Не раз Ефрем видел, как пьяные тунгусы падали купцу в ноги, прося «огненной воды», совали за бутылку спирта черного искрометного соболя.
Способным оказался у Егора ученик. Прошло всего несколько лет, а Ефрем уже отгрохал большой домище и открыл лавчонку.
Кроме торговли, Ефрем тянул и золотишко: выкачивал его той же спиртягой, что и соболя у тунгуса, из приискателей, которые часто делали дневки на его широком дворе. После каждой такой дневки — глядишь: несколько золотников приживутся в кованом сундучке Ефрема.
Не забывал мужик и рыбацкое дело. В каждый сезон путины на омуля его закидной невод от зари до зари черпал серебристую рыбку. А кроме невода, прозрачную воду Байкала бороздили его сетевые лодки.
Сам опытный рыбак, он нанимал таких башлыков [9] , что от одного их вида страшно делалось. Башлыки у него суровые и беспощадные, но дело свое знали. Ефрем дорожил этими людьми, платил им больше, чем другие хозяева. Зато и набирал он себе в работники самую пропойную сошку. При расчете в конце сезона были они не особенно памятливы. Ефрем показывал рыбаку свои крестики-палочки. Почешет рыбак затылок, пересчитает гроши: «Хватит выпить-опохмелиться, и будя с меня», поклонится хозяину и отвалит.
9
Башлык — вожак рыбацкой артели.
Но всего больше полюбил Ефрем тунгусов.
Только-только покроется Байкал ледком (другого и за горы золота не заставишь ехать по такому тонкому льду), а Ефрем нагрузит сани спиртом и… пошел в Подлеморье к тунгусам Самагирского рода. Управление их находилось в далеких Кудалдах, где жила вдова вождя самагиров княгиня Катерина, по уши влюбленная в огненно-рыжего красавца Мельникова.
По приезде в Кудалды перво-наперво угостит купец своих таежных друзей. Вусмерть упьются все от мала до велика, передерутся, перецарапаются, утром встанут в синяках, в крови, но довольные. «О-бой! Вот куляли коросо! Чипко куляли!» И несут купцу Ефремке-рыжему черных соболей, связки белок, колонков, лис-огневок, а кто и чернобурку выбросит.
— Похмели, друга, огонь горит, — колотят в грудь, стонут, плачут и кидают пушнину в ноги купцу. — Борони бог, какой коросий ти купец! Будь дружка, похмели! Ради бога!
Покуражится Ефрем, а потом и сунет бутылку спирта за соболя, у кого соболя нет — за связку белок или еще там за что. И все-таки сердцу купчика милее знаменитый баргузинский красавец, за которого на шумной ярмарке большого города возьмет он триста целковых, а за головного-то… [10] и по пятьсот!
10
Головка, головной соболь — высший сорт, экстра.
Любил Ефрем тунгусов! В Подлеморье он был как дома. Любовница его княгиня Катерина — молодая, стройная, в меру гладкая и мягкая; на красивом бледно-матовом лице спелой брусникой горят щеки; а глаза — что твоя звездная темень-ноченька! Она рада отдать Ефрему в услужение всех своих самагирских тунгусов.
Уж если пофартит человеку — валом повалит богачество. Мечтал Ефрем о сыне-помощнике, и это сбылось. Родила жена ему голубоглазого мальца. Души в нем не чаял мужик.
Нарек священник ребенка громким именем святителя иркутского монастыря архиепископа Иннокентия, нетленным мощам которого молилась вся Сибирь.
Рос Кешка, как и все бириканские сорванцы, на полной свободе. Мать сбивалась с ног, бегаючи по большому хозяйству и наводя острый догляд за «бездельниками». Доброй подмогой она была Ефрему. Сам же хозяин пропадал в частых разъездах: то в тайге у тунгусов, то на Байкале у рыбаков, то в городе с обозом, где сбывал пушнину да рыбку. Богатство привалило. Небось закрутишься вьюном. Везде надо успеть самому, помощника-то нет. Вот и лелеял Ефрем думку: сына вырастит, и тогда вдвоем поведут они торговые дела. Один раз даже во сне приснилось. Увивается в небо громадный домище, а на нем вывеска с золотыми буквами: «Торговый дом «Мельниковы — отец и сын». Все проходящие смотрят, дивятся.
В ту веселую пору жизни жил у Ефрема в работниках поселенец Лобанов. Угрюмый молчун. Лишь с Кешкой он мягчел. Наделает, бывало, малышу всяких игрушек и забавляется с ним — убивает длинные зимние вечера. А когда Кешке исполнилось шесть лет, учить его грамоте начал.
Мальчик рос. Умножался капитал Ефрема. Лобанов все больше горбился и лысел. Лишь усы весело топорщились.
Как-то Кешка сидел за столом, уткнувшись в книгу, а раскрасневшийся после бани Ефрем пил чай:
— Эй, Кеха, аль глаза напрасно мозолишь, аль грамотеем стал?