Подменыш
Шрифт:
Отец Андриан недовольно пожевал губами и окончательно решил: «Пошлю Левкия. Он и что было перескажет, и от себя нагородит, не постесняется. А мне самому лгать не с руки — грешно».
Между тем торжественная поступь покорителя Казани и его воевод продолжалась. В селе Тайнинском, что уже недалече от Москвы, его встречал брат Юрий в сопровождении бояр, которых Иоанн оставил в качестве советников брата. Уже на подходе к самой столице его встретили криками огромные толпы собравшегося народа, а у Сретенского монастыря к нему навстречу торжественно шагнула церковная процессия во главе с митрополитом.
Иоанн был искренен, когда, обращаясь к Макарию, как к «отцу своему и богомольцу», благодарил его за все труды и молитвы. После разговора с отцом Артемием мысли его приняли новый оборот, и он, вполне логично рассудив, что укорот дальнейшим церковным приобретениям сделан, решил для себя, что на тех землях, кои под монастырями да церковными архиереями, свет клином не сошелся. Вон ее сколько повсюду — завоюй да и удоволь люд служивый. Казань — это только начало, и то она немало дала.
Потому он и говорил, не держа камня за пазухой:
— Вашими молитвами бог соделал такие великие чудеса, что ныне мы вам за них много челом бьем, — после чего и впрямь склонился перед владыкой в низком поклоне.
Тут же его примеру последовали князь Владимир Андреевич Старицкий и все остальные, после чего Иоанн продолжил:
— И теперь вам челом бью, чтоб пожаловали, потщились молитвою к богу о нашем согрешении и о строении земском, чтоб вашими святыми молитвами милосердый бог милость нам свою послал и порученную нам паству, православных христиан, сохранил во всяком благоверии и чистоте, поставил бы нас на путь спасения, от врагов невидимых соблюл, новопросвещенный град Казанский, по воле его святой нам данный, сохранил во имя святое свое и утвердил бы в нем благоверие, истинный закон христианский, и неверных бы обратил к нему, чтоб и они вместе с нами славили великое имя святыя троицы, отца, сына и святого духа ныне, и присно, и во веки веков, аминь.
Умилившийся таким искренним благочестием государя митрополит отвечал примерно в том же духе, велеречиво прославляя подвиги царя и сравнивая его с Константином Великим, Владимиром Святым, Димитрием Донским, Александром Невским, причем по окончании своих слов владыка Макарий посчитал необходимым тоже низко склониться перед Иоанном, якобы благодаря его за труды, а самом деле давая тому понять, что и он тоже не держит на него зла на сердце за прошлые обиды и попытки отнять церковное добро.
Тут же, прямо у Сретенского монастыря, Иоанн переоделся, сняв изрядно поднадоевшее к тому времени зерцало и облачившись в торжественный царский убор, надев Мономахову шапку, на плечи бармы, а на грудь крест, после чего пошел следом за митрополитом в Успенский собор, а уж оттуда во дворец.
Три дня ликовала Москва. Три дня пировали не только духовенство и воеводы, сидя у царя за богато накрытыми столами, но и все горожане. Гулять так гулять — и все три дня он щедрой рукой раздавал дары митрополиту, владыкам, осыпал наградами воевод, не забывая и особо отличившихся воинов.
— Чтоб ни одного печального лика близ меня не было, чтоб ни одного не удоволенного не осталось, — приговаривал он то и дело.
Угомонился Иоанн лишь к утру четвертого дня, да и то не сам, а после доклада рачительного Алексея Адашева, известившего государя, что токмо деньгами роздано не менее сорока тысяч рублев.
— А ты не ошибся? — переспросил ошеломленный услышанным царь. — Неужто и впрямь так много?
— Да тут у меня записано. — Адашев заглянул в свои пометы и доложил более точно: — Тридцать восемь тысяч и еще двести рублев.
— Вот! — поучительно произнес Иоанн. — Все ж таки почти на две тыщи меньше.
— Так ведь ты, государь, не токмо рублями одаривал, но и платьями, сосудами, доспехами, конями, — дополнил Адашев. — Их счесть тяжко, не один день нужон, но бархаты да соболя еще на десять тысчонок — поверь мне — непременно потянут, хотя скорее всего поболе. Все ж таки кубки да чаши не одни токмо серебряные, но и златые были, доспехи и вовсе изрядно стоят. Словом, на десяток точно вытянут.
— Это уже сорок восемь выходит?! — вновь ужаснулся Иоанн.
— И все это окромя вотчин, поместий и кормлений. Их ты тоже порядком раздал, — окончательно добил его Алексей Федорович.
— Славно повеселились, — растерянно произнес Иоанн.
Адашев хотел поначалу сказать, что надо бы того, закругляться с раздачами, но, глядя на поникшее лицо Иоанна, сделал благоразумный вывод, что тот и сам это прекрасно понял, и произнес совсем иное, более утешительное:
— Конечно, государь, такая победа дорогого стоит. Шутка ли — татарское царство одолели. Даже твой великий дед Иоанн Васильевич, кой требовал, дабы его чтили наравне с кесарем немчинским [115] и с султаном, царю крымскому челом бил, а тут… Пращур твой Димитрий Донской всего лишь отразил царя Мамая — ты ж царство завоевал. Сколь веков Русь страдала, сколь унижалась пред ними, и вот явился наконец царь, возмогший одолеть поганых, примучить и согнуть им выю, а кто не пожелал гнуться, так ты тем хребет сломил. И христианство от басурман защитил, и русских людей из неволи освободил, да сколь труднот превозмог. Так что каково торжество, такова и…
115
Кесарь немчинский — германский император.
Вообще-то получалось, что он тем самым как бы поощряет царя на последующее мотовство, но Алексей Федорович и тут не ошибся. Начиная с четвертого дня царь больше не сделал ни одного подарка. Как отрезало. Да и некогда было Иоанну часы на пирах растрачивать. Вновь заседания в Думе забирали львиную долю времени, а вечером он с нетерпением спешил к милой супруге и маленькому сынишке с крохотным носиком-пуговкой, с которым так нравилось играться царю, поминутно бережно касаясь его и легонько проводя пальцем до самого кругленького кончика.
— Так ты ему весь нос к двум годам сотрешь, — подшучивала оживленная Анастасия, неспешно поправлявшаяся после родов. — Вона, глякось, и так одни дырки остались. Ужо я встану с постели, так отыму дите.
— Да я чуток, — винился Иоанн и вновь принимался за любимую забаву.
Эх, хорошо проводить время в тепле да неге, близ пышущей жаром гигантской печи, обложенной зеленоватой муравленой плиткой, особенно когда за тесными окошками вовсю завывают злобные метели, щедро засыпая мелким хрустким снегом поля, снега и дома. А уж потом как славно любоваться вокруг, окидывая взором окрестности, украшенные, будто невеста, белоснежным нарядом, сверкающим на солнце, подобно дорогой парче, сотканной сплошь серебряной нитью.