Подметный манифест
Шрифт:
– Жаль, недолечил, - сказал Воробьев.
– А то было бы чем похвалиться. Случай просто замечательный - пуля, затронув мышцы…
– Молчи, Христа ради. В Санкт-Петербурге долечат.
Архаров присел на корточки у Федькиной постели, вздохнул, покачал головой. Знать бы, что такое стряслось у дома старой княжны Шестуновой… Но Федька молчал и тяжко, с хрипом и свистом, дышал.
– Пошли ужинать, - сказал, выпрямившись, Архаров.
– Денек был - и Боже упаси, проголодался хуже волка.
Но на самом деле он вовсе не устал, настроение было бодрое. Враг, доселе видевшийся расплывчатым силуэтом, черным на фоне черной же ночной темноты, и такое случается, стал обретать четкие очертания. Имя ему было - Каин. Многие непонятности, собранные вместе, взаимно друг друга объясняли.
Стало быть, бывший и нынешний хозяева Москвы скоро столкнутся на узкой дорожке…
Архаров пожелал Левушке приятных сновидений, велел Меркурию Ивановичу отправить Матвея домой на извозчике, а сам пошел в свои покои, соображая, чем займется наутро. Он полагал вызвать к себе тех из архаровцев, кто, с его соизволения, не открещивался напрочь от мира московских шуров и мазов, а при необходимости знал, где их найти, чтобы вступить с ними в переговоры. Это были Демка Костемаров, Яшка-Скес, Харитошка-Яман. Немало пропаж возвратила полиция обывателям лишь потому, что ловкий Демка умел договориться с бывшими своими приятелями-шурами. Теперь же Архарову требовалось узнать, когда Каин в действительности заявился в Москву, с кем из давних дружков имеет дело, что затевает.
Кроме того, на ум обер-полицмейстеру пришло и амурное соображение. Коли он отсылает Настасью с Анютой, то по меньшей мере две недели быдет лишен возможности звать ее в опочивальню. Случалось, что, занятый службой, он ее и долее не звал, однако сейчас две недели показались большим сроком, и он, на ходу зовя Никодимку, уже собирался отправить его за своей красавицей-прачкой.
– А к вашим милостям особа дамского сословия, - сказал поджидавший его у дверей спальни камердинер.
– Кто такова?
– То вашим милостям самим ведомо, - выкрутился Никодимка.
– Ты что же, болван, сразу ее в спальню впустил?
– А куда же еще? Сами же изволили!…
Сильно недовольный таким сюрпризом, Архаров быстро вошел в собственную спальню, намереваясь назвать ночную гостью любезной сударыней и тут же выставить ее вон, коли понадобится - в тычки. Он знал обыкновение московских, да и петербуржских чиновниц: коли муж попал в беду, пробираться в дом к человеку, решающему его судьбу, и на постели купить хоть какое послабление. Но сейчас в полицейской конторе как будто не было дел, связанных с чиновниками…
В спальне горели две свечи, а на постели сидела Дунька. На сей раз - не в сарафане, а в богатом наряде дорогой мартоны. То есть, не побоялась, что ее похождение сделается известно господину Захарову.
– Не бей Никодимку, Николай Петрович, я ему сказала, будто ты сам велел мне прийти, - объяснила она.
– Да Бог с ним…
Никодимка застрял было на пороге, но Архаров махнул ему рукой, и камердинер, войдя, принял на руки сброшенный обер-полицмейстером тяжелый кафтан, тут же помог вдеть в рукава большущий розовый шлафрок. И исчез.
– Иди, сударь, сюда. Сядь тут.
Архаров послушался. Грузно сел рядом. Положил кулаки на колени. Дунька была какая-то странная - невеселая, готовая на что угодно, лишь не на амурные шалости. Сдвинутые брови ему сильно не понравились - такой он эту девку еще не видывал.
– Дай денег, - сказала Дунька.
– Сколько?
– Сколько-нибудь. Пятак. Грош.
Он вынул из кармана кошель, положил ей на край юбки.
– Бери сама.
Дунька выбрала самую мелкую монету, посмотрела на нее задумчиво.
– Видишь - взяла.
– Вижу.
Она запустила кошельком в стену, деньги полетели по всей комнате. Монетку же сунула в ложбинку низко открытой груди, под большой зеленый бант.
– Коли ты таков… пусть будет за деньги!
Архаров даже не понял сперва, что это за умственный выверт. И молчал, соображая, пока не вспомнил, как пытался расплатиться с Дунькой браслетами. Еще раз спросил себя, чем мог ее обидеть в тот вечер, - и сам себе доложил, что обижаться ей не следовало, а коли браслеты плохи - так и сказать.
Однако до сих пор девка вела себя вполне разумно, ничего лишнего не выделывая… так чего же вдруг примчалась?…
– Зачем я тебе, Дуня?
– спокойно, словно в благопристойной беседе, спросил Архаров.
– Кабы я знала… А что, не хочешь? Не угодила?
– Угодила…
– А ты, сударь, закрой глаза и думай, будто это она, - вдруг решительно предложила Дунька.
– Нельзя же столько времени в себе эту амурную дурь таскать! Она же тебе жить не дает! Разве я не вижу?
Это был второй умственный выверт, требующий хоть недолгого размышления. Во-первых, что Дунька назвала амурной дурью? Во-вторых, откуда Дунька взяла, будто Архарову нечто мешает жить? И что за «она»?…
Коли бы такое брякнул Левушка, Архаров бы тут же отвечал, что ту французенку из ховринского особняка давным-давно позабыл. Дуньке же знать про Терезу Виллье вовсе было неоткуда - и точно ли она имела в виду эту давнюю занозу, сидевшую в душе незримо, ощутимую лишь изредка, и всякий раз - как если бы накатывала тоска о несбыточном?
Архаров хотел было сказать девке, что она вконец сбесилась, но промолчал. Не пожелал докапываться, как и что ей сделалось известно. Ни к чему это было… особенно сейчас…
– Устала ты, гляжу, от своего сожителя, - почти по-товарищески сказал он.
– Да ну его. Ему немного и нужно… Иди ко мне. Ну, иди.
Она встала, повернулась к нему спиной - и он увидел, что шнурование уже ослаблено, совсем немного требуется, чтобы высвободить Дунькин стан, чтобы платье рухнуло, шурша, к ее ногам, а сама она вышла из голубовато-зеленых волн и белых кружев, как Венера из морской пены. Вот разве что на Венере не было тонкой вырезной рубашечки по колено, с рукавом по локоток.