Подметный манифест
Шрифт:
О том, что оно может родиться на устах само по себе, Архаров и не подозревал.
Но и логике не посчастливилось: Архаров тут же возразил ей, что в свете нет, быть не может и быть не должно таковой особы. А коли вспоминать всяких Жанеток с их клавикордными затеями, то раскиснешь и будешь дурак дураком.
Тут Дунька, видно, вспомнив что-то, тихонько рассмеялась.
Ее лицо было лицом счастливой женщины, и Архаров невольно улыбнулся в ответ.
– Хочешь апельсина?
– спросил он.
– Я велю Никодимке принести.
– И верно, есть хочу, - согласилась она.
Тут же Архаров почувствовал себя куда свободнее. Покормить женщину, с которой делишь ложе, - это было правильно, разумно, даже радостно.
– Постой, тут где-то был шнурок, подвинься…
Никодимка устроил шнурок с колокольчиком, подвешенным снаружи. Архаров все никак не мог понять, для какой надобности, - ведь камердинер все равно входил в спальню незваный, чтобы разбудить его, а вечером и ночью его общество не требовалось. И вдруг осознал тонкий Никодимкин замысел, всю его скрытую пикантность. Осознал - и расхохотался.
Дунька уже знала этот его внезапный заливистый смех, который так противоречил вечно насупленной физиономии и подозрительному взгляду.
Архаров не заметил - но был миг, когда она залюбовалась его оживленным лицом, изменившимся ровно на то время, что длился хохот. И вдруг совершила запретное, непозволительное, опасное - погладила его по щеке.
Тревога и ощущение ловушки тут же вернулись.
Он стряхнул руку и быстро встал.
Все было безнадежно испорчено…
Дунька посмотрела на него озадаченно. Что-то с этим любовником было не так… Но вставать с постели не стала. Ей еще были обещаны апельсины, можно попросить сладостей, орешков, сухого варенья. В этой суете Архаров, глядишь, успокоится и позволит понять, что с ним такое творится.
Никодимка, похоже, ждал за дверью. Тут же, выслушав приказание, скрылся, явился так скоро, как будто поднос с апельсинами и конфектами стоял тут же рядом, на подоконнике. И его красивая физиономия выражала полное удовлетворение от происходящего: их милости Николаи Петровичи не простую девку к себе приблизили, а амурятся с настоящей мартоной, Марфиной выучки!
– Угощайся, Дуня, - сказал Архаров, собственноручно очистив ей апельсин.
– А хочешь, Никодимка самовар вздует, кренделей притащит.
– Садись, Николай Петрович, - она уселась на постели, указала ему место рядом с собой и взяла апельсинную дольку.
– Слыхал, кто к Марфе-то нашей приплелся?
Лицо у Дуньки при этом было хитрое-хитрое.
– Как не слыхать. Она этого купидона, поди, лет двадцать дожидалась, - отвечал Архаров.
Дунька рассмеялась.
– Ох, дождалась, ох, дождалась!
– воскликнула она.
– И сама уж не рада! Видел бы ты его, сударь!
– А ты видела?
– А я к ней по дельцу забегала, за травками, она хорошие травки знает… Гляжу - кавалер по горнице босиком ходит! Ахти, думаю, Клаварош-то отставку получил!
– Она тебе что-нибудь про Каина рассказывала?
– Раньше-то - да, только и речи, что о нем. Такой-то дивный кавалер! А теперь - только и шепнула, что вернулся…
– Ты, Дуня, вот что сделай. Ты к ней вдругорядь приходи, исхитрись, чтобы его не было рядом, скажи - о бабьих делах потолковать надобно, понимаешь? Расспроси хорошенько.
– А о чем расспрашивать-то?
– А о старых Каиновых дружках… Да и не только. Она мне костоправа присоветовала, деда Кукшу, так вот о нем - где квартирует, как сыскать. Что проведаешь - тут же ко мне беги, я в долгу не останусь.
Архаров здраво рассудил, что Каин вряд ли свяжет гостевание беспутной девки Дуньки с событиями в доме московского обер-полицмейстера.
– Коли просишь - схожу, разведаю. А долг вот чем отдашь… - тут Дунька призадумалась.
– Хозяйка моя прежняя сгинула, госпожа Тарантеева. Как корова языком слизнула.
– На что она тебе? Или у господина Захарова плохо живется?
– Да нет, Николай Петрович, живется-то сытно… а только скучно…
– С той госпожой веселее, что ли?
– Так она ж актерка!
– воскликнула Дунька.
– Героинь на театре представляет! Кого я только дома не повидала, пока у ней служила! Она и меня обещалась выучить! И начала было учить, да пропала!
– Как пропала?
– Жила она на Сретенке в хорошем доме и меня туда привозила. А потом - нет ее и нет, нет и нет… Я туда ездила, так и не впустили. Привратник говорит - такая-де гостила да съехала. Я к ней на старую квартиру - и там ничего не знают. А она ролю учила, играть собиралась, сказывала - в новом театре на главных ролях будет. И пропала…
– Подобрал кто-нибудь твою актерку и увез, - сказал Архаров.
– Это для них обычное дело.
– Нет, Николай Петрович, - твердо сказала Дунька.
– Моя Маланья Григорьевна сказывала - скоро на Москве будет новый театр, и ей там обещали всех героинь играть. А я ее знаю, она, чтоб быть на первых ролях, всех любовников к черту пошлет! И она мне трагедию показала, с которой театр откроют. Раньше-то ей в той трагедии ничего не перепало бы, а теперь - саму княжну играть собралась.
– Новый театр? Что-то не слышал я про такое… разве что какой бешеный помещик из своих Степок да Акулек навербует Венер с купидонами да велит в гостиной плясать…
Домашний театр, по мнению Архарова, был глупейшей забавой, бездарным переводом денег, развращением дворни, особливо девок, которые вместо своих обязанностей твердили дурацкие вирши и скакали, задрав юбки.
– Да нет же, сударь, какие Акульки? Там славную трагедию ставить хотят! Видел бы ты, какие платья госпоже Тарантеевой для этой трагедии сшили! Не хуже, чем у государыни!
– храбро заявила Дунька.
– Ну, стало быть, к богатому господинчику на содержание пошла.
– Да коли так - зачем же ей от меня-то прятаться? Я ж все ее затеи знаю!… - тут Дунька призадумалась.
– А, может, и верно? Коли она в генеральши собралась - я для нее уже моветонное знакомство…
– Никодимка! Самовар тащи, дармоед!
– крикнул Архаров, тем самым прекратив рассказ о госпоже Тарантеевой с ее главными ролями и новыми платьями.
Дунька надулась и потребовала, чтобы Архаров помог ей надеть и зашнуровать платье - хоть кое-как, только чтобы добраться до дому. Архаров запутался в шнурках и вынужден был звать на помощь камердинера. Никодимка помог, да заодно и выручил - спросил, не бежать ли за извозчиком.