Подвиг 1988 № 06 (Приложение к журналу «Сельская молодежь»)

Травен Бруно

Теперь Доббс почти постоянно мог видеть железнодорожную линию. Дорога полого вела вниз, все время вниз, в долину. Он без труда добрался бы в тот же день до станции Чинакатес или Гвадемале. Но в этих крохотных деревушках он со своим караваном тем более обратил бы на себя внимание, что был совершенно один. Его просто не могли не заподозрить. Кроме того, в таких мелких селениях ему никогда не продать ослов, инструмент и другие предметы. А продать их нужно, чтобы купить билеты и оплатить провоз багажа.

У него все-таки не оставалось другого выбора, как окольным путем добираться до Дуранго — там он свои дела обделает незаметно. Итак, еще добрых два дня пути. Или даже три. Эх, знать бы, жив Куртин или мертв! В конце концов почему бы счастью хоть изредка не оказаться на его, Доббса, стороне…

Устраиваясь вечером на отдых, он чувствовал себя увереннее,

чем два предыдущих дня. Нет, тогда его не совесть тревожила. Скорее это было то самое уныние, которое овладевает человеком, когда он не доведет свое дело до конца или выполнит работу недостаточно хорошо. А в данном случае «недостаточно» — даже слишком мягко сказано. Вот и приходится расплачиваться. Отсюда и неуверенность. Надо было размозжить Куртину череп, вонзить ему нож в сердце и без всяких промедлений закопать. Это была бы доведенная до конца работа, которая принесла бы истинное спокойствие и удовлетворение. Еще в детские годы его учили: «Делай свое дело безукоризненно и никогда его не откладывай!» А когда дошло до крайнего случая, он ничего безукоризненно не сделал, последней точки не поставил, отложил…

Тут ленивой рысцой прибежал отставший днем осел, вернувшийся теперь к своим приятелям, и стал пастись рядом с таким равнодушным видом, будто он исчезал куда-то всего минут на пять, а не плелся целый день вслед за ушедшим караваном на расстоянии нескольких миль.

— Мне повезло! — воскликнул Доббс, рассмеявшись, когда увидел пробежавшего мимо осла. — Целые пятнадцать песо вернулись. Еще два дня, и я смогу спокойно написать письмо старику, а к тому парню послать врача. И тогда меня никто и мизинцем не тронет.

Он пришел в настолько хорошее настроение, что начал насвистывать и даже запел. И спал он этой ночью куда спокойнее, чем в предыдущую, когда несколько раз вскакивал, испуганный ночными шорохами и звуками.

Когда около полудня следующего дня тропинка проходила через холм, он смог уже издали увидеть Дуранго. Дуранго, драгоценнейшее украшение Сьерра-Мадре, всегда купающееся в золотом свете, овеваемое и тихонько поглаживаемое легкими добрыми ветрами, уютно прикорнувшее между двумя горами, которые служат ему защитой. «Городом солнечного луча» называют его те, кто видел его и тоскует по его уюту и теплоте красок. А рядом с ним матушка-Земля поставила чудо из чудес, равного которому пока нет и вряд ли сыщется, — Керро дель Меркадо, гору из чистого железа, 600 миллионов тонн чистого железа. Матушка-Земля не мелочится, если уж ей вздумается сделать подарок.

В тот вечер он в последний раз разбил походный лагерь. Завтра вечером он будет в Дуранго, а утром следующего дня — в поезде, идущем в Канитас. Продать ослов и весь инструмент — дело скорое, он запросит не многим больше, чем потребуется на отъезд.

Доббс торжествовал. Он уже чувствовал себя победителем. Когда дул ветер с юга, он слышал в ночной тиши гудки товарных поездов. И тот странный лай с подвыванием, который издавали паровозы, звучавший столь пугающе, навевал на него такое чувство, будто он лежит в постели в гостинице, где-то рядом с железной дорогой. Это был гул цивилизации. Слыша его, он чувствовал себя в безопасности. Он истосковался по закону, по правосудию, по крепким стенам городских зданий, по всему тому, что позволит ему сохранить свое добро. Внутри того пространства, где законы стоят на стороне имущего, где уважение к закону обеспечено силой власти, ему ничто угрожать не будет. Там каждое обвинение, каждая его деталь должны быть доказаны. А если ничего доказать нельзя, то владеющий состоянием признается его законным обладателем, имущество которого охраняется оружием и тюремными стенами. Но он постарается вообще ни в какие сутяжные отношения не вступать.

Он будет осторожно обходить их все — эти камни и камешки, о которые так легко споткнуться, когда ты должен постоянно оглядываться по сторонам.

Что может сделать Говард? А ничего. Если попытается добиться чего-то с помощью суда или полиции, сам же и попадется. Кто выкопал штольню и мыл золото без разрешения правительства? Он, Говард, обокрал государство и нацию. Так что пусть поостережется предпринять что-либо против него, Доббса.

А Куртин? Если Куртин действительно остался в живых, чем опасен он? Не больше, чем Говард. Куртин тоже ограбил государство, и если он заявит в полицию, ему придется этот факт признать. Доббс государство не грабил. Покушение на убийство? И этого Куртин доказать не сумеет. Никто ничего не видел. Раны на теле? Кто знает, во время какой драки или даже уличного

ограбления, в котором Куртин участвовал, он эти раны получил? Доббс теперь достойный, элегантный, преуспевающий господин, который может себе позволить нанять дорогого адвоката. Ему поверят, когда он с пренебрежительной миной на лице значительно объявит: «Что вы хотите — оба они грабители с большой дороги!» Достаточно лишь взглянуть на них; а кроме того — они ограбили государство. Уж как-нибудь он это дело провернет. Когда он окажется под охраной закона, Куртину с Говардом к нему не подступиться. Как все же хорошо, что есть законы.

Только здесь, пока он не дошел еще до станции, пока не обрел спасения в объятиях закона, они оба способны что-то против него предпринять. Но они далеко, а завтра он будет и вовсе недосягаем. Не исключено, они чисто случайно найдут его где-то и когда-то — в Штатах, на Кубе, в Мехико или даже в Европе. Они, конечно, смогут бросить ему в лицо свои обвинения: он-де и бандит с большой дороги, и грабитель, и грязный, падший тип. Это они смогут. Помешать им в этом он бессилен. Но на их крики он никакого внимания не обратит. Разве что они зайдут чересчур далеко — тогда он обвинит их в клевете и оскорблении личности. Потому что это клевета и есть: какой же судья в цивилизованной стране поверит, будто такие вещи где-то на земле еще происходят. Теперь ничего подобного не случается, в наши дни — нет! Может быть, нечто подобное и случалось лет сто назад, ну, пятьдесят. Но не сегодня же! Это любому судье известно. И судья поднимет Куртина с Говардом на смех. А потом клеветникам придется заплатить порядочный штраф или отсидеть свой срок в тюрьме, потому что Доббс — это почтенный преуспевающий господин, заработавший свои деньги на разрешенных государством биржевых спекуляциях.

Конечно, старик или Куртин могут убить его из-за угла. Да, могут, и против этого он, несмотря на все законы, беззащитен. Но тогда их повесят или они попадут на электрический стул. Зная об этом, они вряд ли решатся на такой шаг.

Вот в ночи снова пролаял паровоз. Для Доббса словно звуки музыки прозвучали. Музыки, дарующей безопасность.

Странное дело. Куртин даже не вскрикнул, когда он в него выстрелил, не застонал, не захрипел, не испустил тяжелого вздоха. Ничего, ничего! Рухнул, как подрубленное дерево. Упал навзничь — и испустил дух. Только кровь густо просочилась сквозь рубашку на груди. Только это он и видел. А когда он, Доббс, осветил его горящей ветвью в ожидании увидеть нечто, от чего поневоле содрогнешься, увидел лишь бескровное застывшее лицо. Да и вообще, чему там было ужасаться: Куртин так замысловато свернулся на земле, что Доббс чуть не рассмеялся: ну и поза!

При этом воспоминании Доббс ухмыльнулся. Ему все это казалось сейчас очень забавным — и как Куртин рухнул на землю, и как лежал, не произнося ни звука, и как он сам легким нажатием на спуск навсегда вычеркнул его имя из списков живых.

Но где же его труп? Кто-то нашел и отнес в безопасное место? Или ягуары уволокли? Но тогда он увидел бы хоть какие-то следы. Нет, а что, если он Куртина все-таки не убил?

Доббса понемногу охватывало беспокойство. Его начал бить озноб. Пошуровал в костре. Потом повернулся и оглядел ложбину, лишенную всякой растительности, перевел взгляд на кусты. Наконец не выдержал и встал. Принялся ходить по кругу у костра. Уговаривал себя: это, мол, необходимо, чтобы со греться. Но в действительности начал кружить подле огня потому, что так удобнее было держать круговой обзор. Иногда ему казалось даже, что кто-то приближается к костру. А то вдруг у него появлялось чувство, что кто-то стоит прямо у него за спиной, что тот даже дышит у него под ухом и направляет острие длинного ножа ему меж лопаток. Рванувшись вперед и вбок, оглянулся, держа в руках револьвер. Но никого не увидел! Никого и ничего, кроме темных теней ослов, мирно пасшихся или уже улегшихся.

Доббс находил оправдание в том, что приходится постоянно быть настороже, что такое поведение ничуть не смехотворно и не имеет никакого отношения к страху, а тем более к угрызениям совести. Кто пробивается в одиночку по таким диким местам, имея вдобавок ценный груз, всегда немного нервничает. Это вполне естественно. А если кто этого не признает, только самого себя обманывает. Последнюю ночь он провел не так спокойно, как предыдущую. Но причина этого была ему известна. Все дело в том, что он чрезмерно переутомился. Утром караван отправился в путь позже обычного, пришлось собирать разбежавшихся ослов. Вечером Доббс несколько небрежно стреножил их — вот некоторым и удалось освободиться. Часа два ушло зря.