Поединок с собой
Шрифт:
– Дюкло, вы не дежурите? Посидите около меня.
Альбер сел на стул у дивана. Профессор Лоран схватил пачку листов таким решительным, порывистым движением, словно она горела и надо было затушить огонь.
– Вы возьмите книгу, почитайте, – бросил он Альберу и впился глазами в первую страницу рукописи.
Наступило долгое молчание. Профессор Лоран читал быстро, листы то и дело шуршали в его руках, отправляясь на подоконник. Альбер смотрел в окно.
Всю ночь напролет лил дождь, и теперь над Парижем по мглистому небу неслись клочья туч, словно черный дым, изорванный ветром, деревья влажно и глухо шумели, тускло блестящие ветви стучали в окна, и по стеклам стекали извилистые водяные струйки. Альбер посмотрел в окно и вздохнул: ведь так недавно они с
Профессор Лоран не то вздохнул, не то простонал. Альбер тревожно оглянулся на него.
– Ничего, – сказал профессор Лоран. – Я просто устал...
– Но ведь вам нельзя перегружаться, – запротестовал Альбер, увидев, что профессор снова берется за листы. – Надо полежать спокойно.
Подошел Мишель. Он стоял, придерживаясь своей аристократической белой рукой за ширму, и глядел на профессора Лорана с любопытством.
– Много вы успели прочесть? – спросил он.
– До того, как ты начал отличать нас по голосу, даже не видя.
– Да, вначале для меня все голоса были одинаковыми. – Мишель помолчал, разглядывая профессора Лорана. – Я записывал все подряд, – сказал он с каким-то странным выражением в глазах.
– Да, я понимаю. Я ведь об этом и просил тебя. – Профессор Лоран поднял голову и тоже посмотрел на Мишеля. – Почему ты об этом опять напомнил?
– Просто так, – сказал Мишель, отводя взгляд. – Вам пора делать укол.
Когда Мишель сделал укол и отошел к лабораторному столу контролировать опыты, профессор Лоран тихо сказал:
– Иногда мне хочется бросить все эти проклятые записи. Мишель действительно записывал все подряд. Я не понимаю, почему он это опять подчеркивает. Если б это был не Мишель, с его удивительной сухостью и отсутствием эмоций, я бы подумал, что он либо ехидничает, либо, напротив, таким образом выражает мне сочувствие...
– Уверяю вас, профессор, что Мишель лишен далеко не всех эмоций, – сказал Альбер не очень дружелюбным тоном. – И не так уж он резко отличается от человека, вернее, от некоторых людей, как вам это кажется.
– Хорошо, мы это еще проверим, – помолчав, сказал профессор Лоран. – Я думаю, что вы преувеличиваете... Но я сейчас о другом... Мне трудно читать эти записи, Дюкло. Вовсе не потому, что я болен. Просто – такие вещи нельзя спокойно вспоминать никогда. А прошло всего три-четыре года... Вы не удивляйтесь, что я говорю об этом с вами... Ведь мне так долго не с кем было говорить... Мишель в этом ничего не понимает. А для меня это – память о счастье, о чудесной дружбе, об удивительных, сказочных тогда для нас самих открытиях. Вы понимаете – мы, когда начинали, не думали, что дело пойдет так далеко. Мы просто начали выращивать в искусственной питательной среде различные ткани и органы человеческого тела – для замены поврежденных частей организма. Это нужно было для клиники, где работала... ну, для профессора Демаре, главного хирурга клиники. Вы, наверное, помните по университетским лекциям, что было основной преградой на этом пути. Скажем, привозят в клинику людей, пострадавших при железнодорожной катастрофе. У одного совершенно размозжена голова; тут уж, конечно, ничем не поможешь. Но у него цела печень, а у другого именно печень и повреждена
– множественные разрывы при сотрясении. А пересадить ему неповрежденную печень нельзя, хоть это его спасло бы.
– Биологическая несовместимость тканей, – вспомнил Альбер.
– Да. Это и был наш главный барьер в то время. Чужую кровь можно перелить человеку, если она подходит по группе и по резус-фактору, а если повреждены обе почки, то человек погибает, потому что другую почку ему нельзя пересадить ни от матери, ни от брата, даже от близнеца – если только они с братом не однояйцевые близнецы. Мы начали выращивать ткани и органы в лаборатории, пытаясь разгадать, в чем секрет этой трагедии несовместимости. Мы были еще молоды – да, и я был почти молод, Дюкло, в те, не такие уж далекие годы... – Он помолчал,
Альбер обеспокоенно потрогал его пульс.
– Нет, нет, я просто задумался, вспомнил... – пробормотал профессор.
Альбер колебался: профессор Лоран болен, волновать его нехорошо. Но любопытство все же взяло верх.
– Я давно хотел спросить, профессор, – начал он неуверенно, – почему же вы с Сент-Ивом отошли от группы... то есть я хочу сказать: с чего это началось? Почему именно вы и Сент-Ив?..
– Да, почему именно я! – с неожиданной горечью сказал профессор Лоран.
– В том-то и дело! Они все были против меня, а если б это получилось у любого из них... ну, может быть, я и неправ, не знаю... Представьте себе, Дюкло... нет, я попробую начать с этого случая... – Лицо его оживилось, на скулах проступили бледно-розовые пятна. – Так вот: привезли в клинику одного юношу – он в тумане разбил свой мотоцикл о телеграфный столб и сам погиб. Нет, понимаете, в клинике он еще прожил часов шесть, но ясно было, что он безнадежен. Красавец, силач... И как будто легко отделался – царапины, ушибы... его выбросило из седла. Но он ударился виском о камень
– и вот... Я до сих пор помню его лицо, безжизненно белое и классически правильное, как у статуи... Впрочем, дело не в этом... – Профессор Лоран оборвал рассказ и надолго задумался. – Словом, я решил рискнуть... а другие сразу сказали, что это пустая затея... Я поместил нервные клетки в питательную среду, начал экспериментировать с ферментами, стимуляторами и так далее. Через несколько недель я подумал, что мои коллеги правы: ничего у меня не получалось. У Демаре прекрасно шли опыты с тканями печени, почек... Я тоже участвовал в этих опытах, конечно... Мы штурмовали этот проклятый барьер биологической несовместимости... А я все-таки сидел по вечерам в лаборатории, смотрел на умирающие в растворе нервные клетки и задыхался от досады. Тут меня познакомили с Сент-Ивом, и он сразу очень заинтересовался моими бесплодными поисками: он ведь был нейрокибернетик, как и Шамфор, только гораздо больше интересовался биологией и нейрофизиологией. Из-за меня он и примкнул к нашей группе. Сент-Ив сконструировал массу интереснейших устройств, очень многим помог лаборатории, все наши были от него в восторге. Но больше всего он сидел со мной. И вот, вдруг... – Профессор Лоран внезапно замолчал.
– Вдруг?.. – подсказал Альбер.
– Это плохое слово, Дюкло, – сказал профессор Лоран. – Очень плохое, но что поделаешь... Именно вдруг, я не знаю почему, в одном из термостатов нервные клетки начали развиваться. Мы ломали себе голову: почему именно в этом, а не в соседнем? Но все, на что нас хватило, – это точно записать состав питательной среды, температуру, освещение и так далее. Отличия от других термостатов были слишком незначительны, чтоб на этом основании о чем-то судить, но факт оставался фактом: у нас в термостате начал развиваться человеческий мозг!
– Но потом ведь вы узнали...
– Почему вы так думаете? – хмуро спросил профессор Лоран.
– Ну... а Франсуа, Пьер, Поль?..
– Поль – вообще другое дело. Поль развивался из оплодотворенной человеческой клетки. И тут я тоже не все знаю... как и почему это удалось... и почему удалось не вполне... Ведь вот и у Петруччи в Италии – вы читали о его опытах? – нормальное развитие человеческого зародыша в искусственной среде обрывается пока очень быстро. Правда, у него задачи – те же, что у Демаре, он и не собирается выращивать плод до конца... А с Пьером и Франсуа... – Профессор Лоран долго молчал. – Словом, я сделал, что мог... я с Сент-Ивом... Если б они все поверили, дело другое. Но наши опыты казались им нелепой фантазией.