Поединок с собой
Шрифт:
– А почему, собственно, ваши товарищи так относились к этим опытам? – робко спросил Альбер. – Ведь это чудеса, настоящие чудеса... Ну пускай вначале они не верили, это я могу понять. Но потом... когда удалось, ведь это же могло иметь еще более поразительные практические результаты.
– Да, конечно... – Альберу показалось, что голос профессора Лорана звучит неуверенно. – Впрочем, мы с Сент-Ивом тогда, признаться, не думали о практических результатах... Видите ли, мозг настолько сложнее, чем печень или почки, что заменить поврежденный мозг искусственно выращенным... это... даже если б это и удалось, то человек должен был бы фактически заново родиться... И, вдобавок, родиться, может быть, совсем другим... Это не так просто... взамен погибшего близкого человека принять к себе совсем другого
– Да... – задумчиво произнес Альбер.
Ему стало жутко. Действительно, в принципе это прекрасно: вернуть человека к жизни. Но вот каково близким? Да и ему самому? Даже если искусственно выращенный мозг будет функционировать безупречно, даже если хорошо пройдет мучительно трудный первый период после пересадки и мозг окончательно «сживется» с организмом – что будет дальше? На всю жизнь – странные смутные воспоминания о лаборатории, о растворе, в котором он плавал, о шагах лаборантов... Или все это можно будет научиться гасить? И пересаженный мозг будет tabula rasa, чистая доска, на которой что хочешь, то и пиши? Тоже страшновато... Нет, Демаре и других можно понять...
– Но... вы все же думали, к чему в конечном счете могут привести ваши опыты? – робко спросил Альбер. – То есть для чего они делаются, если не для клиники?
– Нет, мы об этом не задумывались! – резко, почти с вызовом ответил профессор Лоран. – Я ведь говорю: мы тогда были молоды. Мы думали о познании истины, мы ходили ощупью по краю темной бездны... ведь мы были впереди всех, дальше была тайна и тьма... Я читал о том, что переживали американские физики, когда присутствовали при испытании первой атомной бомбы. Когда засияло над миром их страшное создание, они почувствовали, что равны богам. Мы с Сент-Ивом чувствовали примерно то же. Вот он ходит, этот человек, возникший на наших глазах, этот мозг, созданный нами, и он мыслит, он равен людям, а мы... мы бросили вызов богу! Мы были потрясены до глубины души – нам ли было думать тогда о практических результатах! Да, да, я понимаю: вы тоже меня осуждаете... как все! Что ж, вы легко найдете подтверждение своим выводам. Спросите хотя бы Шамфора, а тем более Демаре... Они вам скажут, что я всегда был честолюбцем, карьеристом, который думает больше о своей славе, чем о науке... что только Сент-Ив мог хоть на время покорить меня своим бескорыстным энтузиазмом... – Он задохнулся, помолчал. – Да, Сент-Ив... Он-то знал, какой я на самом деле. Он знал, что я был таким же, как он. Не было на свете людей более близких, чем я и он. Ни кровное родство, ни любовь так не сближают, как эти молчаливые, до ужаса напряженные вечера и ночи в лаборатории. А они все этого не понимали. Да я и не могу их обвинять: ведь у них так хорошо шли дела, они уже начали делать блестящие операции в клинике, спасать обреченных на смерть...
– Значит, все-таки удалось победить биологическую несовместимость?.. – спросил Альбер.
– Да, в общем удалось. То есть многое удалось, но не все. Группа Демаре продолжает работать, я знаю. Но, конечно, не так, как я. Они ходят в театр, гуляют, ездят к морю... Им некуда торопиться... их много, они здоровы, у них есть деньги... Они живут и радуются жизни...
– А зачем вам губить себя? – тихо спросил Альбер.
– Разве я хотел губить себя? Разве я знал?.. Впрочем, вы правы, можно было сообразить, что одному человеку это не по силам. Но что мне было делать? После Сент-Ива я остался совсем один. Надо было или бросить все это, или... или сделать с собой то, что я сделал... вызвать самого себя на поединок – кто одолеет, тело или дух?
– Это страшно... – прошептал Альбер.
– Теперь – конечно. Теперь – когда у меня нет сил. А вначале, с Сент-Ивом, это было такое счастье! Мы творили новый мир, и Мишель был нашим Адамом в этом сказочном, невероятном мире. Мы работали как одержимые, нам все казалось достижимым – такой был прилив сил, такое вдохновение. И нам везло, боже, как нам тогда везло! Попутно как-то удивительно легко мы открыли средство от ожирения, в нескольких вариантах, применительно к этиологии... мы ведь работали с гормонами. Открыли и Сиаль-5. Но тогда мы сами пользовались
Губы профессора Лорана задрожали, он отвернулся к стене.
– И вскоре вслед за этим все рухнуло. Мне тогда казалось, что я уже не смогу снова начать. Сент-Ив погиб, группа распалась... вернее, от меня все отвернулись, меня обвиняли в его смерти, и Шамфор, и Демаре... понимаете, не в том смысле, что я его убил, нет, наоборот, в полиции все они давали показания в мою пользу, а Шамфор помог мне спрятать Мишеля и замаскировать суть наших опытов. В конце концов следствие было прекращено, решили, что Сент-Ив погиб в результате собственной неосторожности. Я уехал в Бретань, я был разбит душевно и физически...
Мишель подошел к постели и протянул профессору Лорану стакан с золотисто-коричневым раствором.
– Пора принимать, – сказал он бесстрастно.
Профессор Лоран взглянул на него и проглотил питье.
– Спасибо, Мишель, – сказал он. – Ты точен, как механизм.
Мишель молча ушел. Профессор Лоран проводил его взглядом:
– Тогда он, вернее, его мозг лежал опять отдельно, в питательной среде. Я просил Шамфора держать его на определенной «диете» до моего возвращения. Это все, на что меня хватило. Я думал, что никогда не смогу вернуться к этим опытам... Я был близок к самоубийству... Но в Бретани я немного отошел... стал думать, что обязан продолжать опыты, хотя бы в память о Сент-Иве. А вскоре я встретил Луизу... и... ну, вы сами видите, каков результат этой встречи. Луиза дала мне деньги для устройства новой лаборатории и для того, чтоб не заботиться о куске хлеба. Луиза своей нежностью помогла мне вернуться к работе, а я взамен искалечил ей жизнь.
Наступило долгое молчание. Альбер, кусая губы, глядел на порыжевшие носки своих ботинок: он не знал, что сказать.
– Ну, а в этих условиях, вы сами понимаете, мне пришлось заботиться прежде всего о практических результатах, – после паузы сказал профессор Лоран. – Не в том смысле, в каком этого хотел Демаре и другие, но... Видите ли, если б не деньги Луизы, я вынужден был бы устраиваться на работу, а это страшно замедлило бы темп исследований... К тому же в университет меня вряд ли приняли бы снова, и куда мне удалось бы устроиться, бог знает. Луиза избавила меня от этой печальной необходимости. Но не мог же я спокойно тратить ее деньги... да и не так уж их много было, этих денег, а сейчас они подходят к концу. Мне необходимо было обогнать самого себя. Вы, надеюсь, поймете, что дело тут совсем не в честолюбии. Будь я богат и молод... – Он опять замолчал, потом отрывисто проговорил, глядя в потолок: – Постарайтесь забыть все это. Просто я слишком долго жил в одиночку и молчал...
Сказав это, он снова схватил записи Мишеля. Альбер взялся за книгу, но читать не мог. Он встал, пошел к Раймону – тот читал детективный роман, поглядывая на спокойно лежащего Поля, – посмотрел, как Мишель ходит вдоль лабораторных столов, делая записи, и снова вернулся к профессору Лорану. Тот по-прежнему шуршал листами; лицо у него было напряженное, побелевшие губы так сжались, что стали еле заметны.
– По-моему, вам надо отложить это чтение до тех пор, пока вы не окрепнете, – мягко, но решительно сказал Альбер.
Профессор Лоран ничего не ответил. Подошел Мишель и некоторое время молча смотрел на него.
– Лечение не даст никаких результатов, если вы будете так перенапрягаться. Чтение записей вам сейчас не по силам, – сказал он наконец тоном учителя, делающего замечание шаловливому школьнику.
– Оставь меня в покое, – пробормотал профессор Лоран, не поднимая глаз от рукописи.
– Сейчас вам надо выпить шоколаду, принять микстуру номер четыре и постараться заснуть, – настаивал Мишель.
– Хорошо, – продолжая читать, сказал профессор, – я выпью.