Поединок с собой

Громова Ариадна Григорьевна

Альбер неслышно вошел на кухню и очень удивился. На табурете у окна сидела Луиза, в черном кимоно с серебряными цветами и алыми птицами.

– О, вы в самом деле так думаете, Роже? – смеясь, спрашивала она.

– Готов поклясться! Не будь я Роже Леруа! – азартно кричал Роже.

Увидев Альбера, Луиза принужденно кивнула, поплотнее запахнула полы кимоно и ушла. Роже с неудовольствием посмотрел на приятеля.

– Сейчас я тебе подогрею шоколад, – сказал он ворчливо. – Сидите там, наверху, как проклятые, а бедная девочка скучает. И за все должен отвечать Роже Леруа!

– Действительно, тяжелая для тебя нагрузка – болтать с хорошенькой женщиной! – засмеялся Альбер.

– Ну, надо же как-то помочь малютке! Она и так измучилась, а тут еще волнуется за своего красавчика из редакции. Что я, по-твоему, должен делать?

– Ты что, нуждаешься в моих советах по этому поводу?! – Альбер изобразил крайнюю

степень удивления.

– Без тебя справлюсь, ясно, – ухмыльнулся Роже, наливая шоколад в чашку. – Вот, и еще пускай профессор съест кусок бисквита... Эх, если б не этот долговязый Раймон...

– Ты, по-моему, совсем забываешь, что Луиза – жена профессора, – огорченно сказал Альбер. – Как-то нехорошо все это выглядит...

– Да иди ты! – Роже повернул его за плечи к двери, сунул в руки поднос.

– Я тебе вот что скажу: у такого мужа всякий порядочный парень просто обязан отбить жену.

– Почему? – серьезно спросил Альбер.

– А вот потому. Я ж тебе говорил, какое у меня правило: не оставлять женщину без защиты. Понял?

И Роже подтолкнул его к двери.

Профессор Лоран покорно отложил рукопись, выпил шоколад, проглотил микстуру и лег на спину, закрыв глаза. Через некоторое время он начал дышать ровнее и глубже, лицо его стало спокойным.

В открытую форточку пахнуло ветром, листки рукописи с легким шелестом разлетелись по полу. Альбер, осторожно двигаясь, стал подбирать их, складывать по порядку. «Первая, вторая... ага, вот где третья... теперь подряд: десятая, одиннадцатая, двенадцатая... где же четвертая? Нет, это седьмая...»

На одной странице он запнулся. Он уже не мог оторваться:

«Меня окружает хаос света и теней, неясных форм и линий, бесконечное разнообразие цветов. Это неприятно и утомляет. Я пробую понять, что это такое. (Так примерно я ощущал окружающее тогда, в первые дни после того, как получил зрение. Сейчас мне трудно полностью воссоздать свои тогдашние ощущения: они хаотичны, смутны и лишены ощутимой логики. Главное – они не выражались в словах, и потому особенно трудно уловить и передать их.)»

Альбер опустился на стул, продолжая читать. Что-то заставило его поднять глаза, он встретил взгляд профессора Лорана и, мучительно покраснев, выронил листок.

– Ничего, читайте, это интересно, – безучастно сказал профессор Лоран и снова закрыл глаза.

Альбер, приложив руки к горящим щекам, с минуту смотрел на него: он, по-видимому, заснул. «В самом деле, ведь это научные записи, что тут такого, – сказал он себе. – Плохо только, что я заранее не спросил разрешения...»

Но, прочитав еще десяток-другой страниц, он понял смысл загадочных предупреждений Мишеля: «Я записывал все подряд». По мере того как мозг Мишеля получал все больше информации от внешней среды, его способность анализировать возрастала. Это, должно быть, отчасти походило на ощущения грудного ребенка – конечно, лишь отчасти, потому что мозг Мишеля к тому времени, к которому относилось начало записей, был неизмеримо более развит, чем мозг новорожденного, а вместе с тем он вначале не имел зрения, да и слух, по-видимому, получил не сразу. Было необычайно интересно следить по этим педантичным записям, как постепенно познается мир – очень ограниченный, тесный, но полный неисчерпаемого разнообразия для того, кто впервые начинает слышать, видеть, говорить, потом медленно и неуверенно передвигаться.

И вот, по мере того как сознание Мишеля развивалось, по мере того как он, оставаясь еще неподвижным и безгласным, стал многое понимать, в записях начали появляться такие фразы, читая которые Альбер смущенно поглядывал на профессора Лорана – может быть, это ему не следовало читать... Но тот спал, а материал был слишком необычайным, и Альбер, поколебавшись, продолжал читать:

«Сегодня близко от меня разговаривали двое. Я знаю, как их зовут. Высоким звучным голосом говорит Мадлен. У Клода голос ниже, глуше, он мне приятней. (Я тогда еще не понимал разницы между полами. И ничего не понимал из их разговора. Это – чисто механическое запоминание и воспроизведение. Когда звуки удалялись, я переставал их воспринимать. Поэтому я помню только разговоры, происходившие вблизи от меня.) Мадлен и Клод, очевидно, смотрят на меня, я их вижу плохо, как смутные цветовые пятна. Клод говорит: „Анри и Жюльен напрасно занимаются этим. Даже если можно вырастить вполне нормальный мозг отдельно от всего организма, которым он призван управлять, то как можно присоединить его потом к чужой нервной системе, и без того жестоко травмированной? Как восстановить нервные пути? Да и главное – ведь в нервной системе необратимые изменения начинаются уже через три-четыре минуты после наступления клинической смерти. Какой же смысл проделывать сложнейшую операцию, если она заранее

обречена на неуспех?“ Голос Мадлен: „Все-таки это чудо, то, что они делают. Но, по-моему, у них какие-то другие цели, не те, что у всех нас“. Клод: „Мне тоже иногда так кажется. А ты не пробовала спросить?“ Мадлен: „Я ведь почти не вижу Анри за последнее время. Он часто остается на ночь здесь вместе с Сент-Ивом, а утром, когда он приходит, я уже тороплюсь в клинику... И вообще мы мало говорим“. Клод: „Я многого не понимаю в тебе, Мадлен... Если все это так...“ Мадлен: „Не стоит об этом говорить. У нас у всех общая цель. И лучше всего пока молча работать... Посмотри, ведь по размерам это уже мозг взрослого человека. И большой вдобавок“. Клод: „Неполноценный. Мозг, почти не имеющий рецепторов, лишенный речи и движения, с неразвитой обратной афферентацией, – разве это мозг? Годовалый ребенок, еле научившийся ходить и лепечущий первые слова, – бог перед этой неподвижной немой нервной тканью. Нет, это нелепая затея, Мадлен, и наш долг – убедить Анри и Жюльена бросить свою сепаратную линию. Они ведь стали манкировать общими опытами, это уже всем заметно“.

На следующих страницах опять несколько раз воспроизводились разговоры Мадлен и Клода. «Мадлен – это, должно быть, жена профессора Лорана, – думал Альбер. – Ведь Раймон говорил, что жена его оставила. Жюльен – это, конечно, Сент-Ив. Кто такой Клод? Вот опять они разговаривают: очевидно, наедине. Перед этим – общий разговор о блестящей операции пересадки печени».

«Клод говорит громче обычного: „Это, наконец, нелепо! Если Анри не хочет работать с нами, пускай прямо скажет! Но так дальше нельзя!“ Мадлен: „Я думаю, ты несколько преувеличиваешь. Анри продолжает интересоваться общими делами лаборатории. Но у него странный и очень трудный характер. Потом – он ведь не хирург, и его наша блестящая операция не так радует, как нас с тобой. Мы – практики и радуемся, что спасли еще одного человека. А для него это – лишь случайно удавшийся опыт, который вовсе не доказывает, что мы научились побеждать биологическую несовместимость. Он ответил тебе грубо, нелепо, я очень огорчилась. Но кто знает, может быть, он видит...“ Клод: „Ничего он не видит, уверяю тебя, ему ни до чего нет дела. Если б кто-нибудь из нас внезапно умер, даже ты, его по-настоящему взволновало бы одно: не удастся ли тут же, на месте, вскрыть череп и посмотреть еще теплый мозг!“ Пауза. Голос Мадлен, тихо: „Ты несправедлив к Анри. Он целиком поглощен наукой, это правда, он позабыл обо всем, но не нам его за это порицать...“ Клод: „Разве ученый, даже самый гениальный, имеет право не быть человеком?“ Мадлен: „Не знаю, Клод. Но он находится в таком страшном, сверхчеловеческом напряжении. Он просто не может ни о чем думать. Для него существуют только опыты. И Жюльен...“ Клод: „Еще бы! Без Жюльена ему с этим не справиться! Но человеческое обаяние Жюльена Сент-Ива для него не существует, уверяю тебя. И, если понадобится, он с легким сердцем пожертвует своим товарищем“. Мадлен: „Ты жесток и несправедлив“. Клод: „А ты? Что тебя с ним связывает? Ну, что?“ Мадлен: „На такие вопросы трудно ответить. Мы прожили с Анри семь лет. Мы были счастливы. Так легко этого не забудешь. И ты не должен торопить меня. Мы не дети“.

Альбер отложил листы. Ему стало стыдно. Надо было остановиться раньше, но кто знал...

– Все равно... – Профессор Лоран заговорил так неожиданно, что Альбер вздрогнул. – Все равно вы это узнали бы... да и какая разница...

Он протянул руку к листам. Альбер почему-то впервые заметил, как изменились эти сильные, прекрасно вылепленные руки: кожа стала желтоватой, как воск, пальцы исхудали так, что на них четко проступали суставы. Альбер с тревогой подумал, что диагнозу Мишеля, пожалуй, доверять не стоит. Он взял профессора Лорана за руку: пульс был очень слабый и неровный.

– Я понимаю, что сюда нельзя вызывать врача, – сказал Альбер. – Но если мы снесем вас вниз и достанем такси?

– Думаю, что в этом пока нет необходимости. – Профессор Лоран быстро поглядел на него. – А почему вы вдруг об этом заговорили?

– Мне не нравится ваш вид. И пульс плохой.

– Надо, по-видимому, отлежаться. Перенапряжение плюс Сиаль-5 слишком долго и слишком часто. Мишель прав! Я исчерпал все свои резервы... – Впервые на лице профессора Лорана выразился страх. – Я совершенно не представляю себе, что было бы, если б не вы...

Он долго молчал, закрыв глаза. Лицо его подергивалось.

– Я попробую опять уснуть, – сказал он. – Вы не сидите около меня, я стал невозможным эгоистом. И вообще, как мне кажется, я позволил себе расклеиться именно потому, что появились вы трое и есть на кого положиться... Идите, Дюкло, спасибо за все.

– Мне пора сменять... – Альбер чуть не сказал: Раймона – и прикусил язык.

Зайдя за ширму, он шепотом спросил Раймона:

– Вы не знаете, где сейчас первая жена профессора?