Поезд для Анны Карениной
Шрифт:
Женщины, возбужденно переговариваясь, встали и окружили Диму.
– Вы прочли наши книжки? Выбрали кого-нибудь? Давайте мы тоже вам почитаем!
– Извините, дела. – Дима поцеловал на ходу те руки, которые поймал рядом с собой, слегка кивнул головой и подошел к закурившей у окна Ирине Акимовне. – Не обижайтесь, – сказал он в ее спину. Она смотрела, расширив глаза, в темноту за окном. – Это я просто шалю.
Ирина резко повернулась и внимательно осмотрела стоящего перед ней мужчину. Сегодня Дима одевался почти час, выбирая под одежду жесты и галстуки перед зеркалом. Не говоря уже о том, что усы были
Дима был весь в белом. Ослепительно белая рубашка, белый с вышитыми серыми бабочками шелковый блестящий галстук, белые с легкими искрами брюки, белый кожаный пояс с серебряной застежкой. И клетчатая – в черно-белую клетку – безрукавка, расстегнутая и очень длинная, почти до колен. Ирина дошла до ботинок и удивленно вскинула брови. Ботинки были светло-коричневые, почти желтые.
– А что, если... – сказал он, глядя в ее глаза весело и с вызовом, – я вас домой провожу и поцелую на прощание?
– Потому что вы со всеми женщинами так делаете? – спросила Ирина, не удивившись.
– Нет, только с теми, кто пишет стихи. А вообще-то мне ваши губы нравятся. Вкусные, должно быть.
Ирина, словно не веря в услышанное, смотрела несколько секунд в его склоненное к ней лицо, потом решительно и сердито зацокала каблучками к двери.
– Да подождите, это же из письма Натальи Гончаровой!.. – Дима побежал за ней по лестнице. – Это все читали, ну что вы, Ирина Акимовна! – Когда Ирина остановилась и удивленно повернулась к нему, он встряхнул ее легко за плечи. – Ну?! Она писала Пушкину про какую-то там женщину, что все в ней хорошо, а вот губы – тонкие. «Такие губы, верно, невкусно целовать».
– Проводите, – тихо сказала Ирина и оглянулась в поисках сопровождающего ее мальчика и меховой накидки.
– Давайте читать стихи, – предложила Ирина, когда они медленно побрели по темной улице.
– Пощадите, – взмолился Дима, – мне все равно ничего в голову не лезет, кроме «...ваш нежный рот – сплошное целованье...». М. Цветаева. А если вы свое прочитаете, не дай бог, из меня пародия вылезет.
– О чем же мы будем говорить? Вы такой странный.
– А мы не будем говорить, – Дима обнял и чуть прижал к себе маленькую женщину, покосившись в сторону двинувшейся за ними машины, – мы будем идти молча и долго. А потом в конце просто поцелуемся.
Так и сделали через десять минут. Дима не стал наклоняться, он легко поднял Ирину вверх и перед поцелуем подышал на близкие губы, словно хотел растаять пойманную снежинку.
– Приходите завтра в оперу, – сказала Ирина, покачала головой, словно не веря во все это, и побежала к машине.
Дима дождался, пока отъедут подальше два красных огонька, и быстрым шагом пошел в гостиницу.
Не переодеваясь, постучал к Хрустову. Два раза, потом еще один.
– Получилось? – спросил он, когда дверь открылась.
– Финансовый клуб, – сказал Хрустов, приглашая его жестом проходить.
– Нет, ты – ко мне.
Хрустов расположился в кресле, а Дима раздевался во время разговора перед зеркалом, аккуратно развешивая на плечиках одежду.
– Что такое финансовый клуб? – Он осмотрел воротник рубашки и бросил ее, подумав, на пол.
– Богатые
– А что про портовиков? – Дима стоял перед ним в плавках и носках.
Хрустов, немного оторопев, рассматривал белые носки и черные плавки.
– Предположительно, город контролируется так называемыми центровиками и портовиками. За центровиками – дележ прибыли крупных предприятий, незаконные сделки с ресурсами и военной техникой, за портовиками – море, рыба, перевозки. Если исходить из той информации, которую вы дали, данный финансовый клуб под вывеской поэтического салона относится больше к центровикам.
– Есть еще в городе такие клубы? – Дима отжимался от пола одной рукой.
– Да. Есть что-то подобное в клубе моряков. Соответственно там управляют портовики. Особой вражды между клубами не замечено, но в прошлом году пристрелили заместителя отдела эксплуатации пассажирских судов и двух директоров коммерческих банков. Какая-то война идет, нужно ли влазить так глубоко, чтобы выдергивать имена? Это дорого.
– Нет, спасибо. Отличная работа. С завтрашнего дня веди меня. Поедем в оперу.
– Не люблю оперу, – сказал Хрустов. Дима удивленно посмотрел на него.
– А еще? – спросил он.
– Что – еще?
– Еще что ты не любишь?
– Еще я не люблю дождь, макароны и вредных женщин. – Хрустов сам не понимал, почему его потянуло на разговоры.
– Насчет дождя не обещаю, от макаронов ты точно будешь избавлен, но вот вредных женщин в опере хоть отбавляй. – Дима смотрел серьезно, даже грустно. Хрустов не сразу понял, что это смешно.
Вечером следующего дня Хрустов дремал в дорогой ложе, а Дима рассматривал в бинокль женщин в партере. Надрывалась на сцене певица, умоляюще протягивая руки в оркестровую яму. Хрустов почему-то подумал, как ей трудно вот так петь, ослепленной, не видя ни одного лица. Певица была в возрасте и в теле, а изображала страдающую проститутку, как Хрустов понял из программки. Потом она поубивает всех детей и напоследок – себя. Он зевнул. Еще два акта. Хрустов заметил, что его клиенту нравится слушать музыку и певицу, он сидел рядом совершенно расслабленный, в некоторых местах удовлетворенно кивал головой, словно соглашаясь, что именно так и надо петь это место.
В антракте Дима нашел Ирину, подошел к ней и, целуя руку сквозь тонкую перчатку, наткнулся взглядом на насмешливо-угрожающий взгляд коротко стриженного седого мужчины.
– Знакомьтесь, мой муж.
Ирина представила Диму как странного редактора, балующегося пародиями, взяла его под руку и увела в буфет.
– У вас неплохие голоса в опере. – Дима чуть прижал к себе локтем ее руку.
– Да. Музыка прекрасна, а вот мадам Баттерфляй так искусственна, так раскрашена, что скорее представляет собой условный образ. Да и голос низковат. – Ирина увела Диму в угол, где стоял небольшой красный диванчик.