Поэзия народов СССР XIX – начала XX века

Коллектив авторов

*

Дойна, дойница! Слышишь, милая моя ты, Всем клянусь, что сердце свято, Стать тебе роднее брата! А коню наказ мой краток: Ты лети быстрей касаток, Бурей вдоль лесов косматых. Братьям молвлю: — Вот что, братья, Клятву дам пред вашей ратью Басурманов убивать я! Гей, пошло на битву братство, Час настал освобождаться От языческого рабства!

₁₈₄₂

В СЕВАСТОПОЛЕ

Под злобный грохот пушек, гремящих здесь и там, Я прохожу печально по крымским берегам. Могильного землею ступаю я повсюду: Здесь каждый холмик прячет костей истлевших груду. Взлетали с визгом бомбы в сырой осенней мгле И рвались с тяжким громом, ударив по земле. И почва вся разрыта — она перемешала В себе обломки ружей с осколками металла. Затопленные в бухте видны мне корабли. Сожженный

Севастополь в клубящейся пыли. В дыму свои руины раскинул над холмами, Окутан в белый саван тумана облаками. Великая картина отсюда мне видна… Теперь венками славы украшена она, А сколько было крови, и ужаса, и страха, И все это по воле тщеславного монарха! Прошло ль землетрясенье, разрушив все кругом, Иль с неба пало пламя, небесной кары гром? Нет, не землетрясенье, не пламень божьей кары — Следы людской здесь злобы и ненависти ярой. Повсюду здесь остался на грустных берегах След свежих разрушений, руин остывших прах. И тут и там венчает безвестные могилы Качаемый ветрами на взгорье крест унылый. Когда, когда ж, о боже, пора настанет та, В которой воплотится святой завет Христа, Когда в печальном мире не станет зла и тени, А человек не будет орудьем разрушений? И день навек прекрасный, прославленный взойдет, Когда любой властитель, что был он слеп, поймет И воцарится в мире великих чувств богатство: Свобода, справедливость, и равенство, и братство. В те думы погруженный, перехожу овраг И у одной могилы я замедляю шаг. Она разбита бомбой, что с высоты упала, И на земле остались осколки пьедестала. Ядро лежит здесь рядом, расколото оно И, словно чаша смерти, теперь росой полно, А сквозь разбитый мрамор упрямо прорастая, Свой вытянула стебель ромашка полевая. Ядро — посланник смерти — превращено в сосуд (О тайна провиденья!), откуда птицы пьют. Из смерти жизнь родилась, из тьмы взошло светило, И венчик на могиле ромашка распустила. О, если б реки крови, что пролиты в боях На этих бастионах, на выжженных холмах, Плод добрый принесли нам — права на возрожденье Страны моей родимой в век горький угнетенья!

ЖУРАВЛИ

Вновь несутся узким клином журавли из светлой дали, На крылах своих широких солнца свет они примчали. Вот летят они над нами, вот за тучу скрылись вмиг… Впереди — журавль бывалый, их небесный проводник. Нынче к нам они вернулись, ради севера покинув Дальней Индии пределы, край таинственный браминов; Там не счесть свирепых тигров, джунгли змеями полны, Ходят ночью к водопою с длинным хоботом слоны. О счастливые скитальцы! Мчась в заоблачные дали, Сверху, с неба, эти птицы тайны Африки видали: Горы лунные, пустыню, землю, странную, как сон, Где народом чернокожим Белый Нил обожествлен. О скитальцы дорогие! Позади у них полмира: Реки Азии, долины плодородного Кашмира; И Цейлон оставлен ими, благодатный остров-рай, И несут они на крыльях счастье в наш родимый край!

₁₈₆₈

ИОН СЫРБУ (1830–1869)

МОЛДАВИЯ

Шелковистыми лугами Расстилается страна. Серебриста родниками И лесами зелена. Путника дубрава эта Обнимает, молода: Приезжает он на лето, — Остается навсегда. Молдаванка молодая Улыбнется, краше дня… Сердце мечется, плутая, Вспыхнув, словно от огня. Возбуждающая веру, Величава и стройна, Внучкою самой Венеры Называется она. Пусть, Молдавия родная, Твой простор и небольшой, Чужестранцев принимая, Ты их потчуешь с душой. Здесь французы, итальянцы, Немцы, край твой полюбя, Не желают удаляться — Отрываться от тебя. Прославляешься трудами (Мы не зря на том стоим): Изобильными полями — Землепашеством своим. Подтвержденьем самым лучшим Стал, взошедший над серпом, Зубр, веками неразлучный С государственным гербом… Все раскрыть бы строчка рада, Только это ни к чему: Тут воочию бы надо Все увидеть самому.

К РАДОСТИ

Радость, радость, что с тобою? Где скрываешься, маня? Или стала ты слепою — Не заметила меня? Приходи ты, ради бога! Но за злобу не держись! Посиди со мной немного, Освети собою жизнь. Где найти тебя, не знаю — Покажись хотя б на миг! Улыбнись ты мне, родная, Чтоб душой к тебе приник. Тут и там, везде и всюду, Обыщу я все пути. Сколько я искать ни буду, Но тебя мне не найти. Я собьюсь с пути под вечер, Чуть оступится нога, В лабиринте ночи встречу Ненавистного врага. Горе, горе вековое Схватит за душу меня, От тебя своей тоскою Мне дорогу заслоня. О, какой визит короткий! Радость, стой! Плывешь куда? Уплывает радость в лодке — В лодке черной, как беда. И плывет она со стоном В волны мира, в безднах дня К угнетенным, притесненным, Что еще грустней меня.

К ПРАВДЕ

Правда, слышишь стон упрека? Почему ты так далеко? Ненавидя и кляня, Ты покинула меня. Я ж тобою дорожу, Но тебя не нахожу. Потому ли встречи нет, Что я, правда, твой сосед? Я стучусь к тебе опять: Не могу тебя застать.

БОГДАН XАЖДЕУ (1836–1907)

ЕЛЬ

Палит ли солнце в летний зной, Иль ветер вьюжный веет, — Ель над высокой крутизной Все так же зеленеет. Гигант в утес корнями врос, Красуясь в мире горном; Все глубже роет он утес Своим могучим корнем! С гранитной глыбой уж давно Сроднились корни ели, И сотрясают их равно Бураны и метели. Один зеленый монолит — И дерево и камень: Их стужа не оледенит, Не обожжет их пламень. Под вьюгой бешеной, стройна, Упершись в тучи кроной, Уж столько лет стоит она В свой красе зеленой. Попробуй ель пересадить, Дай ей тепло долины, — Ее погубишь, ей не жить Без льдов и скал вершины. Палит ли солнце в летний зной, Иль ветер вьюжный веет, — Ель над высокой крутизной Все так же зеленеет.

ГОРА И ДОЛИНА

О, до конца безумен тот, Кто жита и жасмина ждет На кряже гор, во льдах высот: Они сильны, но на крутом Челе гранитном, полном мощи, Пробьется ядовитый, тощий Один лишь мох и то — с трудом. Зато долины под горой — Как манят взор они листвой, Речонкой, вьющейся змеей, Ковром цветочным вдоль дорог; Прозрачны гроздья винограда, И пчелами гудит левада. Повсюду чувствуется бог! Не там, вверху, где богачам Воскуривают фимиам, — Добро рождается не там: Внизу томящийся народ, — Лишь он — та самая долина, Где пахнут и цветы жасмина И жито доброе встает!..

БЕЛОЕ И ЧЕРНОЕ

Осень щедрого Дуная уплыла по руслам рек. Все бело и все студено — белый иней, белый снег, Мир безжизненный и белый распростерся бездыханно, А над ним ни туч, ни солнца — белый занавес тумана. Подымается над крышей струйка белого дымка, Хаты в ряд — как гроб у гроба, снег по самые бока. Тщетно ищет темных пятен взор на мраморе безбрежном. Даже тени на сугробах не черны, а белоснежны. Но внезапно, как монахи, окружившие амвон, Опускается на землю стая черная ворон. Над пейзажем монотонным точки черные нависли. Чернота их мне дороже белизны, лишенной жизни.

МИХАЙ ЭМИНЕСКУ (1850–1889)

ВЕНЕРА И МАДОННА

Идеал, навек погибший в бездне сгинувшего мира, Мира, мыслившего песней, говорившего в стихах, О, тебя я вижу, слышу, мысль твоя звучит, как лира, И поет она о небе, рае, звездах и богах. О Венера, мрамор теплый, очи, блещущие тайной, Руки нежные — их создал юный царственный поэт. Ты была обожествленьем красоты необычайной, Красоты, что и сегодня излучает яркий свет. Рафаэль, в мечтах паривший над луной и облаками, Тот, кто сердцем возносился к нескончаемой весне, На тебя взглянув, увидел светлый рай с его садами И тебя средь херувимов в запредельной тишине. На пустом холсте художник создал лик богини света, В звездном венчике с улыбкой девственной и неземной, Дивный лик, сиянья полный херувим и дева эта, Дева — ангелов прообраз лучезарною красой; Так и я, плененный ночью волшебства и вдохновенья, Превратил твой лик бездушный, твой жестокий злобный лик В образ ангелоподобный, в ласку светлого мгновенья, Чтобы в жизни опустелой счастья нежный луч возник. Опьяненью предаваясь, ты больной и бледной стала, От укусов злых порока рот поблек и посинел, Но набросил на блудницу я искусства покрывало, И мгновенно тусклый образ, как безгрешный, заблестел. Отдал я тебе богатство — луч, струящий свет волшебный Вкруг чела непостижимой херувимской красоты, Превратил в святую беса, пьяный хохот — в гимн хвалебный И уже не взглядом наглым — звездным оком смотришь ты Но теперь покров спадает, от мечтаний пробуждая, Разбудил меня, о демон, губ твоих смертельный лед. Я гляжу на облик страшный, и любовь моя простая Учит мудро равнодушью и к презрению зовет. Ты бесстыдная вакханка, ты коварно завладела Миртом свежим и душистым осиянного венца Девы, благостно прекрасной, чистой и душой и телом, А сама ты — сладострастье, исступленье без конца. Рафаэль когда-то создал лик Мадонны вдохновенной, На венце которой вечно звезды яркие горят, — Так и я обожествляю образ женщины презренной, Сердце чье — мертвящий холод, а душа — палящий яд. О дитя мое, ты плачешь с горькой нежностью во взоре — Это сердце можешь снова ты заставить полюбить. Я гляжу в глаза большие и бездонные, как море, Руки я твои целую и молю меня простить. Вытри слезы! Обвиненье тяжким и напрасным было. Если даже ты и демон, обесславленный молвой, То любовь тебя в святую, в ангела преобразила. Я люблю тебя, мой демон с белокурой головой.

₁₈₇₀

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ

Ночами, когда в моем сердце томленье, Мой ангел-хранитель — святое виденье — Являлся в одежде из света и тени И крылья свои надо мной простирал. Но только увидел твое одеянье, Дитя, в ком слилися тоска и желанье, Тобой побежденный он робко бежал. Быть может, ты демон сама, если взглядом Чарующих глаз, их пленительным ядом Заставила скрыться в испуге пред адом Того, кто был стражем моей чистоты? Но может… Скорей опусти же ресницы, Чтоб мог я сравнить ваши бледные лица, Ведь он… — это ты!