Похоть
Шрифт:
— Кристо, ты говоришь ерунду. С чего мне врать? — голос Долорес Карвахаль звучал гневно. — Я была в саду с Арчибальдом, потом пошла к себе. Ко мне зашёл Рене и спросил о данных по печати из яшмы с изображением льва из микенского раскопа. Хотел сравнить с нынешней находкой. Как только он ушёл, раздался крик. Но кричала, говорю же тебе, не я.
— Я был в это время с Бертой и Винкельманом. Берта тоже не кричала. Я кинулся к твоей комнате, а тебя там не было! Я думал, ты в лаборатории, но там был только Гриффин.
— Правильно, я спустилась посмотреть, кто кричал. Видела… — в её
— Да, это не она, тембр другой, — спокойно согласился Карвахаль.
— Но и не я, Кристо.
— Последний раз я слышал твой крик, когда я наступил на хвост твоей любимой кошечке, это было десять лет назад, и тембр я забыл, — задумчиво пробормотал Рамон Карвахаль. — Но ни Берта, ни миссис Тэйтон не кричали. А в доме всего три женщины.
— Понимаю, Кристобаль, — уже утомлённо произнесла сестра. — Но если бы я кричала, я бы сказала тебе, что кричала я. С какой бы стати я стала это скрывать?
— Не знаю, сестрица, не знаю…
Долорес махнула рукой и пошла к себе наверх. Рамон Карвахаль, напротив, спустился вниз и растаял в темноте.
Хэмилтон не понял, почему сестра называла Рамона Карвахаля Кристобалем, но это его не озаботило. Он заглянул в кабинет Хейфеца, но тот был закрыт, и врача нигде не было видно. Тут в дом вернулся Карвахаль и столкнулся с Рене Лану. Француз шатался, как пьяный, хромал и то и дело встряхивал головой, точно пытаясь освободиться от дурного видения. Даже в свете фонаря было заметно, что Рене бледен, как стенка. Самым же удивительным было то, что под мышкой француза была мраморная плита, а в правой руке — толстый словарь.
— Иисус Мария, что с тобой, Рене? — Карвахаль внимательно вглядывался в коллегу. — Что-то случилось? Позвонили из дома? Что-то с Николь?
Лану покачал головой, вытер манжетом рукава запотевший лоб и тяжело вздохнул.
— Нет, дома всё в порядке. Я просто устал немного.
Карвахаль задумчиво посмотрел на него и ласково спросил:
— Ты кому врёшь, Рене? — его задушевный тон не позволял обидеться на обвинение во лжи, но голос был твёрд, а взгляд, несмотря на выпитое, проницателен. Он держался на ногах и говорил с такой твёрдостью, точно не пил вовсе.
— С чего это я вру? — тем не менее, горячо возмутился француз. — Говорю, что устал и разнервничался, о порог споткнулся вдобавок, ногу зашиб, вот и всё.
— Ты не из тех, кто нервничает по пустякам, Рене, недаром же выглядишь на десять лет моложе. Что случилось?
Лану развёл руками в стороны.
— А что собственно, могло случиться?
— Это я и пытаюсь понять. Бельграно не открывает дверь, кто-то из дам кричит благим матом на весь дом и не признается, ты похож на больную овцу. Вот я и спрашиваю себя, что, собственно случилось?
Рене Лану окинул Карвахаля утомлённым взглядом.
— Давай завтра днём встретимся и на свежую голову всё обсудим, хорошо? Я отосплюсь, а ты как раз отсиестишься…
— Ладно, — Карвахаль на этот раз оказался сговорчивым, при этом проводил уходящего Лану долгим недоверчивым взглядом.
Стивен дождался, пока уйдёт и Карвахаль, потом прошёл к себе, опустился на постель, которая ещё хранила пряный запах Галатеи, откинул голову на подушку.
Мысли вращались медленно и вязко, в них снова мелькала Галатея, царица любви.
Глава тринадцатая
Если вы просыпаетесь в понедельник и у вас не болит голова, значит, уже вторник.
Вчера вечером кто-то положил слишком много оливок в моё мартини…
Проснулся он с трудом, голова гудела, в глазах плыли мутные жёлто-зелёные всполохи. Вчерашний вечер рисовался неясно и серо, в памяти мелькали какие-то прозрения, которые тут же расползались и таяли, как клочковатый туман над болотом. Потом прорисовался силуэт врача-убийцы Хейфеца, который сменился визжащей Долорес Карвахаль. Но нет, визжала не она. Стивен помнил, что вчера сделал какую-то глупость, но какую именно — не помнил.
Когда он поднялся, голова кружилась, а во рту, казалось, нагадили сто мерзких вонючих котов. Хэмилтон вспомнил, что на кухне могли остаться виски или коньяк и прошёл туда. К его удивлению, там, кроме кухарки, никого не было. Все давно были на раскопе, сообщила та, только мсье французский и синьор из Италии тут — в лаборатории сидят с госпожой из Германии. А мистер Хейфец поехал в город — пополнить запас медикаментов, да мистер Тэйтон — с утра был на раскопе, но сейчас вернулся.
Хэмилтон мрачно выслушал эти новости, потом, дождавшись, чтобы кухарка отвернулась, схватил со стола непочатую бутылку шотландского виски и, сунув её под рубашку, поспешно выскочил из столовой. Несколько глотков в спальне сделали взгляд Хэмилтона более осмысленным и вернули ему способность здраво мыслить.
Он задумался о вчерашнем, но понимания не прибавилось. Сделанный им анализ ничего криминального не содержал. Обычное успокоительное. Но Хэмилтон твёрдо решил встретиться с Галатеей и рассказать ей о своих подозрениях. Однако как же понять, что задумал Хейфец? Впрочем, что было толку гадать? На часах была уже половина второго, он основательно проспал.
Стивен поплёлся в лабораторию, где сидела Берта Винкельман, а также препирались Рене Лану с Франческо Бельграно. Бельграно, занятый спором с другом, похоже, не заметил его, Берта же бросила на него быстрый взгляд и вежливо ответила на его приветствие, однако вскоре ей позвонил муж, и она ушла на раскоп.
Тем временем Франческо Бельграно раздражённо пялился на дружка-француза.
— Ничего не понимаю, разрази меня гром. Почему ты не можешь прочесть эту надпись? — недоумевал он.
Пред ними лежали найденные на раскопе три печати и доска с эпитафией.
— Почему не могу? На первой печати написано «Андронос», на второй — «Засес, сын Энара», а на третьей…
Бельграно перебил дружка.
— Да я про доску тебя спрашиваю. Почему не прочёл?
— Потому что не понимаю, — Лану поспешно отвёл глаза и уставился на третью печать через лупу. — Тут написано «Лавагет Сена». Это фригийская надпись, а «лавагет» — титул царя.