Похоть
Шрифт:
— Я думаю, что вы лезете не в своё…
— Я знаю, что вы думаете, — резко и зло перебил еврей. — Надежда на то, что глупцы не думают, — самая опасная иллюзия. Мне не свойственно жить иллюзиями. Беда именно в том, что вы думаете, но думаете одни глупости. Страсти объясняют многое, но ничего не оправдывают. Иногда лишь кара пробуждает чувство вины.
— Вы мне угрожаете? — Хэмилтон не очень-то понимал болтовню Хейфеца, но его уже трясло от злости.
— Жизнь непредсказуема и коварна, как огурец с горькой попкой. И глупцы, ударив по холодному камню, всегда удивляются, что оттуда вылетает горячая искра.
Стивену надоело слушать глупейшие кривляния. Он понимал: если бы Галатея не спала, она уже вышла бы на его голос. Значит, действительно, больна. Оставить же здесь зажигалку так, чтобы Хейфец этого не заметил, было невозможно. Гневный и взбешённый, Хэмилтон слетел к себе на второй этаж.
Ему было немного не по себе, на минуту показалось, что он тоже простыл. Стивен накануне ночью вспотел, потом открыл окно — вот и простудился. Но ничего не болело, просто от разочарования и обиды заболела голова. Однако постепенно он успокоился. Значит, Тэйтон всё же что-то заподозрил, если оставил своего дружка на страже? Что же, надо быть вдвойне осторожным.
Через полчаса Стивен достаточно пришёл в себя, чтобы спуститься в гостиную.
На вилле внизу царил переполох. Метался как сумасшедший Лоуренс Гриффин, что-то кричал, поднимая к небу толстые пальцы-сардельки Спиридон Сарианиди, пошатывающийся Винкельман чуть не висел на супруге, разглядывая всех слезящимися глазами через то и дело запотевающие очки, улыбался Карвахаль, обнимавший сестру. Все ликовали и обсуждали вопрос ночных дежурств около захоронения. Жёлтый хаммер Рене Лану был нагружен упакованными в папиросную бумагу самыми ценными находками.
Хэмилтон стоял у стены. Радость этих людей нисколько не волновала его, однако слова о ночной охране раскопа насторожили. Он понимал, что Тэйтон, спонсор экспедиции, негласно считавшийся и её руководителем, разумеется, не будет дежурить по ночам, но всё же суета и неразбериха на вилле давали ему шанс новой встречи с Галатеей.
— Нет-нет, Макс, это безумие, — ночевать на раскопе в вашем возрасте… — Гриффин остановился, прикусив язык. Он сам был ничуть не моложе.
По счастью, никогда не пивший и сильно разомлевший от коньяка Винкельман не заметил бестактности.
— Нет-нет, мы с Бертой будем там все ночь! Завтра нужно сделать снимки, расчистить левый угол… — Винкельман все время порывался бежать на раскоп.
Карвахаль был вежлив, но твёрд.
— В эту ночь дежурить будем мы: я с Бельграно и Лану. А вы должны выспаться и заступить на дежурство с рассветом.
Берта Винкельман кивнула и принялась уговаривать супруга согласиться. Это стоило ей некоторого труда: Винкельман по-прежнему рвался на раскоп и не соглашался, хоть раскачивался как мачта парусника в штормящем море.
Наконец Берта применила власть.
— Genug, du musst schlafen [4] !
Эти слова прозвучали приказом фюрера, Винкельман неожиданно согласно и как-то безмятежно кивнул, и супруга отконвоировала его на третий этаж.
— Вот как наводится порядок в идеальной семье, — пробормотал появившийся сверху Хейфец, — немецкая речь — мороз по коже еврея, — ещё тише пробурчал он.
— А как наводится порядок в вашей семье, Дэвид? — поинтересовалась Долорес Карвахаль.
4
Достаточно, вы должны спать (нем.)
— У меня нет ни жены, ни детей, — сообщил Хейфец.
— И что же, получается, ты имеешь от жизни, кроме сплошных удовольствий? — укоризненно спросил Лану.
Хейфец только вздохнул.
Глава одинадцатая
Похоть — дитя роскоши, изобилия и превосходства.
Утром Хэмилтон ради любопытства сходил на нижний раскоп, где уже с шести утра торчал проспавшийся, но несколько отёчный Винкельман, то и дело прихлёбывавший из литровой бутыли из-под «Фанты» по совету поварихи Мелетии огуречный рассол, и сидели полусонные Карвахаль и Рене Лану. Гриффин тоже был тут, и самолично, стоя на карачках, расчищал скелет. Франческо Бельграно, несмотря на бессонную ночь, был свеж и полон энтузиазма: найденные в захоронении печати, невиданной им ранее формы, должны были стать темой его новой статьи, а две геммы, которыми он в этот момент любовался, озаряли его лицо странным светом.
Хэмилтон посмотрел на геммы. На одной было выпуклое цветное изображение квадриги, а вторая изображала бытовую сценку — ребёнок тянул бледные полупрозрачные ручки к матери, тоже протянувшей руку навстречу мальчику. Стивена поразила сохранность камей — они выглядели так, словно были выточены вчера.
— Как они их делали? — не удержался он.
Бельграно не затруднился.
— Станок с приводом, набор резцов и абразивы, конечно. Минералы, а тут использовали только агат, сердолик, гранаты, гематит и сардоникс, настолько твёрдые, что металлический инструмент не оставлял на них даже царапин.
— И сколько на одну такую уходило времени?
— Дело долгое и кропотливое, — кивнул Бельграно, — но камеи поистине вечны. Разрушительное время над ними не властно.
Винкельман и Гриффин уже проводили съёмку, параллельно переругиваясь. Важной находкой оказался найденный в захоронении египетский скарабей, с вырезанным изображением фараона и надписью «мен-хепер-ра», это было одно из имён Тутмоса III, правившего в середине пятнадцатого века до нашей эры. Но на одном из керамических сосудов с росписями проступило изображение женщины в разукрашенном платье. Изображение Гриффин отнёс к минойской культуре, а значит, роспись была сделана на Крите, но саму вазу привезли из материковой Греции. Он датировал её тысяча четырёхсотым годом, и спор из-за этих разногласий не угасал до ланча.
— Но как здесь могли оказаться скарабеи? — поинтересовался Хэмилтон у сидящего в стороне, пакующего находки и не участвовавшего в споре Карвахаля.
Тот полусонно пояснил, что здесь было налажено производство тирского пурпура — от багряного до пурпурно-фиолетового цвета, извлекавшегося из брюхоногих моллюсков — иглянок. Краситель стоил дорого, и пурпурные ткани ценились на вес золота из-за высокой себестоимости и дефицита красителя. Из килограмма сырца после выпаривания оставалось шестьдесят граммов красящего вещества, а для окраски килограмма шерсти требовалось двести граммов краски, то есть не менее тридцати тысяч моллюсков. В Риме при Августе килограмм шерсти, дважды окрашенной в пурпурный цвет, стоил две тысячи денариев, а при Диоклетиане в трёхсотом году Христовой эры его цена поднялась до пятидесяти тысяч денариев. Пурпурный шёлк стоил ещё дороже — сто пятьдесят тысяч денариев за фунт, или, в пересчёте на современную валюту, двадцать восемь тысяч долларов. Эти ткани можно было стирать и подолгу носить, краска не линяла и не выгорала на солнце. Жители города торговали ими с Египтом, странами Леванта, Месопотамией, с Критом и Грецией. Этим и объясняется наличие в найденном захоронении артефактов из разных регионов Средиземноморья.