Поиск-90: Приключения. Фантастика
Шрифт:
Значит, я могу и это, подумал Глеб. Ему стало душно, и он сглотнул заполнившую рот слюну. Что же я еще могу? Он оглянулся по сторонам… По комнате скользил сизый дым от сигареты. Стоило подышать свежим воздухом… А что, если перебросить свое тело куда-нибудь? Оказаться сейчас… ну, хотя бы в парке.
Глеб зажмурился в ожидании… раздался высокий пронзительный звук, он ощутил вокруг себя быстрое движение и открыл глаза.
Невидимые в темноте ночного неба, шумели кроны деревьев, на скамейке, едва освещенной далеким фонарем, о чем-то шепталась парочка молодых людей, в стороне на танцплощадке играла музыка.
Глеб медленно побрел прочь.
Открывая дверь квартиры, он услышал телефонный звонок и успел схватить трубку.
— Слушаю…
— Простите, что так поздно беспокою, — узнал он голос директора института. — Мне сообщили, что у вас находятся материалы с расчетами для статьи Тихонова. Я попросил бы вас занести их в институт перед отъездом.
— Конечно, Густав Янович, обязательно занесу, — сказал Глеб.
Подойдя к столу, он вытащил из ящика пачку листов с расчетами и просмотрел их. А все-таки неплохая работа, в который раз похвалил он себя. И тут заметил ошибку… Он еще раз прочел написанное. Формула была выведена неверно, потому что по теории угнетенного поля… Какой теории? О чем я говорю? Я же ничего подобного не знаю!
Но со всей отчетливостью Глеб понял уже, что знает ее.
— Теория угнетенного поля, — проговорил он вслух, как на лекции перед студентами, — была открыта в 735 году 204 цикла двумя учеными: Конаргетом и Урмаланом. Через 85 лет дополнена и развита Туском. Все трое удостоены высшей награды народа — скульптурных портретов в Пантеоне Бессмертных…
Что-то случилось с сознанием. Глеб говорил слова, не понятные ему, но они тут же становились понятны. Точно стиралась грязь со стекла и явственным становилось ранее скрытое.
Глеб вспомнил лица трех ученых с непривычными именами. Он закрыл глаза и увидел Пантеон Бессмертных. Наконец он взял лист бумаги и одним росчерком пера написал формулу, учитывающую теорию угнетенного поля.
Потом сел и задумался.
Что же происходит? Что изменилось в нем? Он стал обладателем не свойственных человеку способностей. Мог мгновенно переносить свое тело в пространство, мог столь же легко передвигать любые предметы, не прикасаясь к ним, по его желанию из ничего возникли сначала кусок янтаря, затем сигарета. Он знал, наконец, совершенно иную физику, историю… Знал пока отрывками, но мог узнать все. Сознание как будто раздвоилось. Одна половина была привычная, земная, другая — тоже привычная, но… Так! Другая половина сознания тоже была привычной, но не земной.
Вот и определение.
Способности его, имена ученых, которых он вспомнил, были неземными. И теория угнетенного поля никогда на Земле не создавалась…
Глеб вспомнил вопрос знакомого врача о родителях.
Своего детства Глеб почти не помнил. Помнил лишь дымы над дорогами, дымы, застилавшие солнце. Черный снег и колючую проволоку. Помнил чье-то женское лицо, наверное мамы.
Глеб встал и подошел к окну. Город спал, лишь одинокие огни реклам подрагивали над крышами. Было часа два ночи…
А что, если попробовать задавать вопросы своей второй памяти, подумал Глеб. Может быть, она что-нибудь подскажет? Ну, например, так… Кто мои родители?
Память молчала.
Значит, надо изменить вопрос. Спросить вот что: откуда я? Где моя родина?
И ответ пришел.
Плеснули Глебу в глаза фиолетовые волны безбрежного океана. От набережной до самого горизонта уходили вдаль строения неизвестного города. Легкий ветер шелестел в багровых листьях деревьев. Пестрая толпа текла по улицам, а над ней проносились прозрачные шары летательных аппаратов. Цветовая гамма менялась, искрилась, складывалась и вновь распадалась, как в гигантском калейдоскопе. А над всем этим шло в зенит ослепительно голубое солнце.
Словно с птичьего полета видел Глеб эту землю… И чувство тоски, почти непереносимое чувство одиночества пришло к нему.
Надо ехать в детдом, решил Глеб. Попытаться выяснить, как я там появился.
Узнав по телефону, что ближайший нужный поезд уходит без малого через три часа, он заказал такси до вокзала. А потом, взяв папку с расчетами, несколько раз подбросил ее, точно взвешивая, и, присев к столу, начал писать.
— Послушайте, Чернов, — директор института раздраженно махнул рукой, — ваш рассказ наводит на мысль, что сегодня на дежурстве вы либо были в нетрезвом состоянии, либо спали.
— Да побойтесь бога, Густав Янович, — сторож насупился. — Трезв я был и не спал. Нельзя мне пить, врачи запретили. Поклясться могу, что папка эта будто сама на стол свалилась. И даже не свалилась вовсе, а появилась на столе. Я как раз прикуривал. Чиркнул спичкой, гляжу — а она лежит.
— Хорошо, — директор встал. — Вы можете идти.
А когда сторож вышел, он прошелся по кабинету, поглаживая бритый череп. Потом наклонился к селектору и, нажав кнопку, спросил:
— Как дела, Юрий Никитич?
— Все по-прежнему, — раздалось в ответ. — Первые два предложения читаются ясно: «Уважаемый Густав Янович, не удивляйтесь, получив это неожиданное послание. Решение задачи неверно, потому что…», а дальше идет совершеннейшая галиматья. Это даже не шифр…
— Ясно, — директор озабоченно вздохнул. — Ну, а как с самим Сажиным? Я посылал узнать.
— Был я у него, — отозвался в селекторе голос шофера. — Дома никого нет. Сосед говорит, что слышал, как машина подъезжала. Может, уехал куда.
В детском доме Глеба встретил директор, молодой парень с университетским значком на лацкане пиджака.
— Попробую вам помочь, — сказал он. — Хотя надежды почти никакой. Персонал нашего дома давно обновился. А архивы, — он пожал плечами, — ну какие архивы были в сорок четвертом? Одна забота — накормить, одеть, вылечить… Да вы лучше меня это знаете. Впрочем, подождите здесь, я взгляну на старые записи.
Минут через пятнадцать директор вернулся.
— Улов небогат, но кое-что есть. — Он помахал зажатыми в руке листами бумаги. — Тут адрес одной белорусской деревни, Гостино называется. Оттуда вашу группу, отбитых из детского концлагеря, партизаны через линию фронта перебросили. Поезжайте, порасспросите стариков. Как знать, может, кто-то и вспомнит.