Поклонение волхвов. Книга 2
Шрифт:
Стоило бы написать Серафиму. Тот прочел по логосу пятнадцать докладов, опубликовал их в виде пятнадцати статей, издал эти статьи отдельным томом и переиздал в виде брошюр. Но они не переписываются.
У Серафима – круглые безволосые щеки и невозможный характер. Он страдает геморроем, утром на простыне видно побуревшее пятнышко крови. После гимназии он обвенчался с женщиной старше на десять лет, та родила ему дочь, дочь выросла и вышла замуж за земского статистика. Через два года супружества Серафим имел видение, после чего его семейная карьера закончилась и началась мистическая. Он стал выступать с докладами и проповедовать всеобщую любовь.
Отец Кирилл подходил к окну. Он не ревновал.
За окном цвел сад. В саду стоял мальчик Диёр, племянник Алибека.
У Диёра китайские глаза и хриплый голос.
Помолившись, отец Кирилл поднялся с паровозного колеса. Перешел через рельсы.
Между шпал качались колоски дикого овса и пырея.
Ветер играл рясой, заныривал, холодил ноги.
Отец Кирилл вспоминал вокзал Сен-Лазар, фиолетовые картошки дыма. Вокзальный буфет, где Серафим объяснял ему на прощание уравнение Максвелла.
Мир техники притягивал его. Отцу Кириллу нравилась его деловитая, уверенная жизнь, его вагнеровский гул. Неделю назад он отслужил молебен перед полетом аэроплана. Аэроплан поднялся и сделал несколько победных кругов. Публика аплодировала. Ватутин сфотографировал отца Кирилла возле винта.
Голова немного отпускала.
Отец Кирилл достал блокнот и, оглядываясь, зарисовал корпуса мастерских.
Для декораций. Для “Гамлета”.
Никаких готических башен. Корпуса, окна, лужи мазута. Выходит принц.
Перед уходом из депо заглянул в контору. Оттуда выплыли Матильда Петровна Левергер и еще две дамы. Собираются провести благотворительный базар в пользу кого-то, приходили вести переговоры.
Матильда Петровна представила дам:
– ...овна, ...евна.
Тут же забыл.
– Батюшка, милости просим послезавтра в “Шахерезаду”. В программе – стихи и романсы в исполнении самих авторов.
– А кто авторы?
– Наши местные знаменитости. Кружок любителей живого слова “Прометэй”.
– Посмотрю...
– Между прочим, будет даже один священнослужитель. Обещаете?
– Если найду время.
– Я пришлю за вами извозчика.
– Честно сказать, я не большой любитель.
– Вот вам пригласительный. Погодите, сейчас надпишу.
– И не очень себя чувствую...
– Прекрасно, вот и взбодритесь. Поэзия и музыка – лучшее лекарство, еще греки это сказали.
– Нет, пожалуй...
– Будет один сюрприз. Никому не говорю, вам откроюсь.
Подманила рукой. “Евна” и “Овна” отвернулись к окну.
– Модест Иванович согласился прочесть сонет своего сочинения.
– Ватутин?
– Столько лет скрывал свое дарование. Полдня его уговаривала. Ну как? Беру с вас обещание. – Одарила его улыбкой.
– Матильда Петровна, по поводу “Душевного слова”...
– Ни слова об этом “Слове”. У одной моей знакомой я видела эти журналы... Это просто полное...
“Евна” и “Овна” потупились.
– Но у меня есть для вас хорошие новости. Я нашла что-то более подходящее для ваших учеников. Послезавтра захвачу с собой, обсудим...
Шел домой, переступал через арыки. Поскорее бы уже приехала Мутка.
Ташкент, 5 апреля 1912 года
А Мутка не ехала. Он почти сразу ответил ей, что не возражает против Питера, но надеется, что она понимает и т.д. После его письма наступила пауза, какая возникает на сцене между актерами, одновременно забывшими свои роли.
У них был странный брак. Брак двух странных людей и не мог быть обычным.
Хотя странными они были по-разному. Отец Кирилл, выросший в “артистическом” доме, был странным по природе, по своей нервной анатомии, но сам тянулся к простоте, быту и ясным контурам. Мутка, напротив, была из семьи здоровой, купеческой, быт которой напоминал примитивный, но крепкий механизм; сама Марфа (Мутка было ее домашним прозвищем) – крупная, чуть “лошадная” и склонная к полноте, с которой боролась курением. Он бывал в их доме на Якиманке; там пахло чем-то сытным, хотя и не совсем свежим, – “вчерашний запах”. Он видел ее фотопортрет в детстве – кукла, “нормальный ребенок”, только взгляд с вопросом. По семейной легенде, имелась прабабка-цыганка, но, кажется, ее придумала сама Мутка. У нее было две сестры, обе “нормальные”, в мужьях и детях. Внешне она была похожа на них – тяжеловатый подбородок, карие, чуть сонные глаза. Обеих презирала – за округлость, за “вчерашний запах”, за сходство с собою.
Она была четырьмя годами его младше; встретились, когда он еще был в Училище, голодный, с копною овсяных волос. Он тогда первый раз ушел из дома и жил вместе с товарищем, Кузьмой Петровым-Водкиным, в Просвирином, платя двенадцать рублей за комнату и готовя нехитрые обеды на бензинке. Подрабатывал частными уроками. Муткин отец имел прежде какие-то строительные дела с его отцом, это послужило рекомендацией. Три сестры пожелали учиться живописи; он был их наставником, голодным, поминутно откидывающим овсяный чуб со лба. Сестры смотрели на него и по очереди влюблялись. Не найдя отклика, остывали – и к нему, и к рисованию. Последней была очередь самой младшей – Марфы, Мутки.
Была весна 1899 года, ранняя и горячая, в конце марта улицы освободились от снега, деревья наполнились птицами, барабанные перепонки разрывались от кошачьих песнопений. Он покончил в Училище с естественными науками и перспективой, был переведен в четвертый класс; дипломатические отношения с родителями были восстановлены, но домой он возвращаться не спешил. Нравилось существовать безбытно, самостно; нравилось со-комнатничество с Водкиным, его разумная волжская речь, его скрипка; они приобрели спиртовую кухоньку, на ней готовить удобнее. Два раза в неделю он ходил к сестрам в крашенный охрою дом; первой выбегала Мутка – пятнадцать лет, залитый вареньем томик Брюсова в руках.
Она делала успехи в живописи. Сестры, “раскрасив” несколько листов, отступили; в луче весеннего света остались только он, что-то увлеченно показывающий Мутке на планшете, и она, с приоткрытым ртом.
Потом было несколько ее работ, внезапно зрелых. Объяснение с родителями: “Марфе Сергеевне больше не нужен учитель, она должна двигаться дальше...” Ее истерика, сухая гроза без ливня. Лето было жарким, над тротуарами неслась пыль. Гремело, капли не падали. Она вышла к нему, сонная, без Брюсова, и сказала, что им больше не нужно видеться.