Поклонение волхвов. Книга 2
Шрифт:
Это было сказано Алибеку, который стоял с высушенной одеждой Кондратьича.
Вербы. Целый лес. Ветви дрожат. Осанна!
Качаются, как от ливня. Над головами – над белыми, черными платками; над стрижеными, темными, рыжими, цвета пакли – макушками. При поклонах на “Ми-и-р вс-е-ем!” ветви опускаются, цепляя друг друга, слышится ропот задетых чужою вербой; осанна!
Свечки. Зажигались при святаго Евангелия чтении, то волною гасли. По бумажным подсвечникам стучали восковые капли.
Многолетие государю императору.
Ливадия, 20 марта 1912 года
Цесаревич Алексей, причаливая лодку, сделал усилие ногою, и у него открылось кровотечение в паху.
Царская семья потеряла сон. Цесаревич страдал гемофилией, которой наградила его мать. Гемофилией отличался весь ее гросс-герцогский Гессенский род.
Ливадия была райским местом. Дворец недавно перестроен под личным наблюдением государя и теперь напоминал палаццо эпохи Возрождения. Из окон дворца открывался вид на морские просторы. Легкий бриз пробегал по южной растительности. Болтали пиками кипарисы. Итальянский садик был гордостью государя.
Теперь было не до красот. Цесаревич страдал, положение становилось критическим. Лейб-медик Боткин, лейб-хирург Федоров и вызванный из Петербурга педиатр Раухфус делали все возможное. Кровотечение не прекращалось.
– Дай мне свою боль, – шептала императрица, сидя возле кроватки цесаревича на некотором расстоянии. – Пусть я возьму твою боль.
Она говорила это по-немецки.
Государь заявил свите, что желает помолиться в одиночестве. С моря налетал ветер, долгие крики чаек звучали как детский плач. Государь прошел через аркаду, оттолкнул от лица пальмовую ветвь.
Церковь осталась от прежнего дворца; он помнил ее еще по детству, большую, со сладким запахом. Она была в византийском стиле, тогда все строили в византийском стиле. Колонны, как в святой Софии. Он, ребенок, стоял за ними – щекой к холодному камню.
Теперь церковь казалась маленькой. Было утро, никого не было. Взял несколько свечей на входе, покатал меж пальцев. У иконы Алексия всея Руси чудотворца было несколько огарков. Значит, молятся за цесаревича. Хорошо... Пусть...
Государь наклонился к иконе. Спина его вздрагивала.
Он не просто любил сына. Он был влюблен в него. Жил, подписывал указы, смещал министров, играл в теннис – все ради него.
Он любил супругу любовью гимназиста, которая не остывала с годами, только научилась маскироваться от лишних глаз. Он любил их вечера вдвоем, чтения на оттоманке, поцелуй перед сном. Он любил дочерей, любил их красивой отцовской любовью, наблюдал за ними, пытался войти в их дела.
С цесаревичем все было иначе.
Увидев его первый раз, новорожденным, сам испугался этого чувства, расползшегося откуда-то отсюда, от груди. Это была почти женская, трясущаяся любовь, полная животного страха, что вот “это” сейчас отнимут. Только обхватив сына, успокоился, согрелся, задумался.
Теперь мальчик уходил от него. Свеча потрескивала, снаружи плакали чайки.
Он был самым одиноким из Романовых.
И свою будущую жену, принцессу Аликс, он полюбил, почувствовав в ней такое же одиночество, отчуждавшее ее от мира, от людей, от Гессенского двора. Да, она не была рождена императрицей. Не умела интриговать, “царствовать”, искать популярности. На людей глядела сквозь зыбкий туман, поворачивалась и сама исчезала в тумане. За этот туман ее не любили. Мамб, двор, все.
Порой ему тоже становилось холодно с ней. Но он любил в ней и это. Ее приступы замкнутости, сжатые пальцы, мокрый платок на туалетном столике.
С цесаревичем было по-другому. Тут была и теплая домашняя дружба, и долгие прогулки, и понимание, словно разговаривал со своим маленьким “я”. И огонек страха. Тогда, в ужасном девятьсот пятом, он дал приказ стрелять в манифестантов именно из-за него, из-за сына. Ему казалось, что эти толпы ворвутся во дворец, в детскую, и сделают мальчику больно.
Быстро вышел из церкви.
Его любимым композитором был Чайковский.
Чайковский и Вагнер. Но Чайковский с его нежной, сумеречной музыкой – ближе.
Он смотрел на море. Ария Орлеанской девы.
“Прощай, мой край...”
Аликс ждет телеграммы от Распутина. Дай-то Бог!
Ветер усилился, на море показались барашки.
Из окна на него глядела Аликс. Почувствовав взгляд, помахал ей рукой.
Телеграмма от Распутина в трясущихся руках императрицы.
В 2 часа дня кровотечение остановилось.
Императрица первый раз за время болезни наследника вышла к обеду. “Боли у цесаревича прошли. Через неделю мы едем в Петербург”. – Она сказала это по-немецки.
Присутствующие выразили радость. Барон Фредерикс глядел в тарелку; в голове кружилось одно слово: Распутин, Распутин, Распутин...
Император гулял по своему кабинету и мурлыкал что-то из Вагнера.
Ташкент, 22 марта 1912 года
...Кроме самого “Слова” годовым подписчикам были обещаны премии: занимательные игры и рукоделия “Аэроплан”, “Самодельная гитара”, “Матрос и Акула” и “Усадьба г-жи Мими”. А также книжки “Жизнь Жучка”, “Знаменитые русские мальчики” и шесть сценок из детской жизни “Друзья-Детишки и их делишки”.
Отец Кирилл отложил “детишек” и вышел во двор, в сад.
Урюк зацвел. Слива и черешня готовились.
Прошуршал по гальке. Взял грабли, провел по ней волнообразно. Вокруг валунов – закруглил.
В маленьком пруду плавали красные карпы: Ёщицунэ, Хокусай и Порфирий Петрович. Почувствовав хозяина, всплыли и пооткрывали рты.
Под урючиной дожидался Ego-Кошкин.
– Так как насчет интервью? Публика жаждет.
– Владыка пока не благословил.
– Так я и думал!
Журналист вытащил кусок булки: