Полчаса
Шрифт:
Он заорал, когда затрещали выстрелы, и пришел в себя, только увидев, что ему тянут кубик. Тут же бросился, попытался вцепиться в подошедшего, завыл: «Помогите! Помогите! Прошу вас! Кто-нибудь! Пожалуйста!», но только оторвал клок лохмотьев с номером. Тринадцать сорок два.
Снова выстрелили.
И опять пришла боль. И она принесла неожиданное облегчение, показавшись лишь малой щепоткой, по сравнению с чудовищным ожиданием. Герхард чувствовал, как пчелиный рой пожирает его легкие, но он был счастлив, и в умиротворении он смотрел, как ручейки крови, бьющей из живота, размеренно текут к глазам, огибают поток воздуха, рывками выходящий
Это она была как-то связана с повторением Ада. Уже не разумом, уже скорее интуицией Герхард понял: если он не нажмет на кнопку – не будет никакого Ада. Не будет повтора. А если нажмет… Герхард сам поразился чудовищной наглости этой мысли: он сможет выжить.
Кубик лежал совсем рядом, всего в десятке сантиметров. Протяни руку, схвати. Вот у него остановились босые ноги, давай же, давай-давай.
Только теперь Герхард понял, что он не может. Руки не слушались его, только в глубине бесполезной груды мускулов и сухожилий едва-едва мерцало сердце.
И бешено носилась, нарезая круги, круша стены, сшибая углы – мысль.
Это она заставила Герхарда поднять взгляд куда-то несоизмеримо вверх, на своего убийцу, всмотреться в направленный для контрольного выстрела люгер, а потом впиться как слепень – глазами в глаза.
«Тринадцать сорок два», – попытался произнести Герхард, узнавая номер палача, но его губы не шевельнулись, лишь пошли кровавыми пузырями. – «Иван! Иван! Иван!!!»
Истошным взглядом Герхард падал в глубины сомнамбулы, нащупывая в бездне человека. Теперь Герхард чувствовал, что любит его, обожает, как одаренного сына, как мать, как себя, всем сердцем, до конца.
«Давай же, Ваня! Я знаю, ты там есть! Не можешь не быть! Я тебя найду!»
И Герхард нашел. На мгновение между ними пронесся ментальный сигнал. Дуло дрогнуло и опустилось. Русский посмотрел под ноги, поднял кубик и вложил его в руку немца.
Снова поднялся узкий ствол люгера. Но это все было уже не важно.
«Герхард Шварц».
Он послушно встал у стены. Сверху неслись первые капли дождя. Рядом всхлипывали. Впереди – были. А Герхард считал.
Одиннадцать, двенадцать, тринадцать. Два шага от стены. Ориентиры – след сапога и гильза. Шестнадцать, семнадцать. Не расслабляться. Совещаются. Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь. Нужно повторить все, как было: наклон головы, поворот стоп, взгляд. Смотреть вперед. Наглость, гордость и отвращение. Наглость, гордость, отвращение. Подбородок поднять. Шестьдесят пять, шестьдесят шесть, шестьдесят семь. Десять стрелков слева, восемь справа. Немецкие автоматы, отобранные заключенными у охраны, мало дополнительных рожков. У троих люгеры. Восемьдесят два, восемьдесят три, восемьдесят четыре.
Сверкнула молния – теперь Герхард уже замечал все детали. Полил проливной дождь, которого раньше он просто не видел. Сто семь, сто восемь, сто девять.
Команды. Командует первый слева. Табличка с номером сорвана. Рыжеволосый. На правой руке нет мизинца.
Поднялись автоматы, и Герхард с вызовом выставил грудь вперед, стиснув зубы, и только продолжал считать. Сто двадцать три, сто двадцать четыре. Ему предстояло еще не раз выдержать этот момент, и не два, и не десять. Еще час назад он решил бы, что это настоящая пытка. Но не теперь.
Сто двадцать семь. Сто двадцать восемь.
Давай! Пристрели меня! Давай! По сторонам защелкало. Двое у стенки упали, а Герхард не замечал, что улыбается, не замечал, даже когда они со стрелком одновременно моргнули, сделали глубокие вздохи… и Герхард отдернулся назад.
Ему пришлось отвести голову, чтобы никто не увидел его попытки скрыть счастье. Он продолжал считать, но внутренне понимал, что теперь у него есть три минуты, чтобы расслабиться. На сто тридцатой секунде ему на голову падал кубик, на сто семьдесят второй кубик передадут. На двести восемьдесят четвертой снова поднимут оружие. И все это опять и снова уже не будет иметь значения.
Теперь Герхард понимал – нажатие кнопки возвращало время ровно на пять минут назад. Никто, кроме него, не замечал эти переходы. Нацисты все с таким же ужасом умирали, заключенные все с такой же неизбежностью убивали. Сохранялась только память у Герхарда, позволяя ему раз за разом переживать две минуты до падения кубика, и потом сколько он хочет – из следующих трех. И Герхард хотел их все, он пробовал на вкус каждую, он пил их, как божественный нектар, и даже когда палач второй раз поднимал оружие, он так же, рискуя забыться от вожделения, тянул, блаженно высасывая секунду за секундой.
Но пора было это прекращать. Стоило один раз не учесть что-то неуловимо важное в первых двух минутах – и автоматчик стрельнул бы, и каждые новые три минуты блаженства приходилось выигрывать у бездны, побеждая ее в игре духа.
«Последний раз. Все. Хватит», – думал Герхард, смотря на палача. Он чувствовал, что уже едва-едва сохраняет в себе видимость того взгляда, чувствовал, что уже устает от непрерывного напряжения, чувствовал, как сантиметр за сантиметром тысячеликая бездна мясисто забирается ему под череп.
Но поединок духа был выигран и на этот раз. Выстрела не последовало, кубик упал, а узник – Иван – подошел и протянул его Герхарду. А Герхард действовал мягко, будто бы собирался пожать руку. Он взял кубик и сразу же, без рывков, опустив голову вниз и, будто бы разглядывая следы на грязи, положил ладонь на пистолет. И, ненавязчиво скользнув пальцем к курку, выстрелил в землю, чтобы привлечь внимание. То, что последовало дальше, нельзя было назвать боем, потому что ни одна из сторон не двинулась, не произнесла ни звука, окаменев. Они так и стояли, держась за оружие, Герхард одной рукой, тринадцать сорок два – обеими. Герхард поднял глаза только в последний момент, перед тем, как начали стрелять.
Он подумал, что все объекты в мире имеют свою функцию. Иногда эта функция задана людьми, чаще – Богом, природой. Но еще чаще – это совместное творчество человека с миром. Это их игра. Чтобы победить в игре, человек должен разгадать функции окружающих объектов. А разгадав, использовать их по назначению. Функция Герхарда была в том, чтобы выжить. Он не знал, зачем. Не задумывался. Этот вопрос выходил за границы его философии. А вот функция тринадцати сорока двух была в том, чтобы умереть. Умереть, и своей смертью спасти Герхарда, закрыв его от пуль. Немец конечно не забыл свой недавний порыв, но какая сейчас в этом была польза? Игра сменилась, сменились функции. Не было необходимости жалеть или пытаться спасти тринадцать сорок два. Требовалось просто принять его функцию и сыграть им правильно. Поэтому, когда недавний заключенный, убитый в спину, обмяк и начал падать на Герхарда, нацист не почувствовал себя ни хорошо, ни плохо. Происходило то, что и должно было происходить.