Полдень Брамы
Шрифт:
Тут все какое-то время шумели. Как определить, когда мы вмешиваемся в карму, а когда совпадаем с ней, являемся ее исполнителями? А когда даем таблетку валидол не нарушаем карму? А…
Тамара обиделась и молчала, сжав тонкие губы.
Мужчины в большинстве своем согласились с Ниной.
Ольга тоже разнервничалась, хоть и сдерживала себя, и спросила: а если близкий человек рядом умирает, а ты чувствуешь в себе силу, что же — спокойно смотреть?
— Не надо сводить к крайностям, — попросила Нина. — Конечно, если близкий человек умирает, надо не только смотреть. Но и помогать. Помогать выздороветь,
Спор этот мы продолжали и по дороге к троллейбусу.
— Я хочу, чтобы вы поняли, это очень важно, — говорила Нина. — Что значит близкий? Родители, дети, мужья, жены — вы близкие сейчас, на крохотном отрезке времени, а миллионы, а миллиарды лет не будете ни видеть, ни знать друг о друге. Нет близких. У меня сын, ему семь лет. Конечно, я люблю его и забочусь о нем, но в то же время всегда знаю, что мой сын — не мой. Он принадлежит не мне, а себе самому. И вечности. В этой жизни он мой сын, так случилось, что мы с ним рядом, а в следующей — никогда не увидим друг друга…
Хорошая у нас группа. Ребята, уставшие месить ежедневную грязь жизни, попробовавшие поднять глаза от привычной горизонтали, от вчера-сегодня-завтра-пожизненно, поднять — и не опускать больше.
И Нина молодец. Маленькая, сильная и мужественная. В Школу она ездит пять раз в неделю, возвращается домой к полуночи. А еще служит где-то, зарабатывает на хлеб. А еще — сын и старенькая больная мама. Мужа нет. Если б не космическая энергия, которую она ощущает почти постоянным потоком, разве такое выдержишь?
Правда, последними словами она нагнала на мою душу жуткий холод. Запредельный. Наши дети — не наши дети. Наши близкие — случайные попутчики в грохочущем поезде времени, с которыми мы коротаем дни и годы, болтая и попивая чай, до своей остановки, до пересадки в следующий поезд, или дилижанс, или лайнер. Смерть — пересадка. Прощайте! Не обессудьте, если что не так. В новой жизни ожидают новые попутчики, собеседники, сотрапезники. Миллионы и миллиарды лет, светящиеся хвосты галактик, холодный колючий космос, ослепительно хохочущий Абсолют… И никого рядом.
Я продрог до костей, добираясь домой. Хотя вечер был теплый, слякотный. У меня нет детей, не с кем разлучаться навсегда, на холодные миллиарды лет. Кроме Зойки. Мифической маленькой Зойки. Интересно, я даже не знаю, кто ее мать. Вроде бы это наш с Динкой ребенок, наша дочка, не выпущенная этой дурехой на свет. Но Динку я вспоминаю редко, почти не думаю о ней. Марьям — вот кто живет во мне, глубоко, жгуче, больно, не покидая ни на миг. Может быть, это ее ребенок? Тот, выдуманный, несуществующий. Она ведь так сильно представила, поверила, оживила в своей душе…
Маленькая девчушка полутора-двух лет. Теплая щека, краешек прозрачного — как у Марьям — круглого глаза, лепет… Впрочем, в два года уже не лепечут, уже вполне прилично говорят. «Мы друзья с тобой?» — это я ее спрашиваю. Такой у нас ритуал. «Друзья». — «Друзья до гроба?» — «До гроба», — радостно подтверждает она. «Нет, лучше так: друзья до гроба и после гроба. Верно?» — «Друзья до гроба и после гроба!» Вот так вот!
Вот так вот, Нина. Не знаю, как там вы с вашим сыном, а я ни с кем не собираюсь разбегаться навсегда на миллиарды световых лет. Особенно со своей дочкой. Которой, правда, не существует на свете.
Но, черт возьми, с кем же я тогда разговариваю и кого вижу?..
Перечитывал с утра послания апостолов. Никогда раньше не вдумывался в них, пробегал по диагонали, сегодня же — углубился, открыв для себя неожиданные вещи.
Загадка Георгия, так долго мучившая меня, разрешилась. Как сочетает в себе Георгий любовь к Богу и тщеславие? А очень просто. Как апостол Павел. Георгий очень чтит Павла, цитирует его постоянно и в экуменическую молитву, придуманную им, включил многое из его посланий. («Святой Дух да ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными…») Неужели прав Даниил Андреев, считавший, что Павел принес христианству не меньше вреда, чем пользы? Кажется, я готов согласиться с ним.
Глубочайшая мудрость, жертвенность, белый огонь веры — и тут же: «Если враг голоден — накорми его, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья»… «Умоляю вас: подражайте мне, как я Христу»… «С жезлом прийти к вам или с любовью?»… «Я гораздо более был в трудах, безмерно в ранах, более в темницах».
Слова о себе, призыв уподобляться себе — почти в каждом послании. И наставления рабам повиноваться господам своим — словно в оправдание земной власти, незыблемости властолюбия.
Да, Георгий не виноват: он всего лишь последовательный ученик. Ни у Петра, ни у Иоанна, ни у Иакова нет ничего подобного.
Георгий, Георгий… Все время мысленно беседую с ним. Вспомнил, как мы спорили когда-то о переселении душ. Георгий как истинный христианин не мог принять это даже в качестве предположения, душа его не соглашалась, отвращалась от мысли, что ей предстоит странствовать, меняя тела и личности, словно изнашиваемую одежду. Что же тогда такое «я»? Где его границы, где кончается его пространство? И в каких телах все воскреснут в конце концов? («Я — ведь это и мое лицо в том числе, и мои руки, и цвет глаз, и порок сердца, и привычки, и…») Да, что-то близкое к отвращению, к дрожи вдоль позвоночника вызывало у него слово «реинкарнация». На меня же, наоборот, такую же дрожь и тоску нагоняет мысль об аде и рае. Что за дикая, больная фантазия выдумала и закрепила в догматах — бесконечное, розово-голубое блаженство и столь же протяженные в вечности средневековые пытки? Где тут любовь, простая, элементарная, где космическая гармония и мелодия? Моя христианская суть не могла проглотить и переварить эту колом встающую поперек души догму.
Мы спорили. С Георгием трудно спорить, ибо он всегда немного снисходителен, кто бы ни находился перед ним. Но дело не в этом. Сегодня утром я вдруг взглянул на предмет нашего разногласия по-другому. Нина вчерашним своим выступлением словно подула мне на мозги, приморозила их. Бесконечная жизнь в аду или раю — это дикость. Но это теплая дикость, живая, человечная. Ибо мы имеем надежду встретить там, в аду или раю — не суть важно, — тех, кого любим. А бесконечные странствия в космосе, одинокое парение среди свернувшихся спиралью галактик — это справедливо, это красиво и гармонично, но как стынет и ноет от этой красоты сердце. Или сердце уже вовсе не нужно будет там? Холодно-холодно. Иглисто-светло. Звонко.