Политэкономия соцреализма

Добренко Евгений Александрович

Всего за несколько лет до революции один из ведущих пролетарских поэтов Василий Александровский так описывал работу на заводе:

Немного сна, – пронзительный гудок, – Проснется жизнь в скривившихся домах, И пролетарии с проклятьем на губах Позволят высосать машинам жизни сок [392] .

Пройдет всего год после революции, и тот же поэт так выразит новое «классовое сознание»:

392

Александровский В.Завод // Наши песни. Вып. первый. М., 1913. С. 17.

Тело – гибкая пружина, Страсти – пламя горна, Перенял я у машины Быть

во всем упорным [393] .

Разумеется, в течение этих нескольких лет жизнь не стала лучше: труд из каторги не стал радостью, завод из каземата не превратился в волшебный замок, а город–спрут оставался для нового «пролетария» еще более чуждым и враждебным, став в годы Гражданской войны холодным, голодным и куда более опасным. Между тем пореволюционная пролетарская поэзия буквально захлебывается в только ей доступном «восторге труда». Тяжелая форма этой эстетической астмы достигает критической точки именно в тот момент, когда труд как таковой попросту исчезает: экономическая жизнь страны полностью замерла, не прощупывается даже пульс ее, заводы лежат в руинах, фабрики стоят, Гражданская война и распределительная «экономика» военного коммунизма фактически отменили производство, безработица приобрела массовый характер. Дискурсивная номинация «класса» оказывается едва ли не самым успешным производством (после убийства, разумеется) в охваченной войной стране. Обращаясь со страниц журнала «Кузница» к пролетарским поэтам, Семен Родов призывал: «пусть расцветет словесный сад»:

393

Александровский В.Циклонный год //Александровский В. Рабочий поселок М.: Пролеткульт, 1919.

Сопесенники, поспешите Заводский ропот в гимн облечь, Чтоб в вихре взвеянных событий Сильней звучала наша речь [394] .

«Сопесенники» не подвели: пролетарский «словесный сад» начал расцветать на глазах. Если раньше пролетарский поэт с тоской писал о родной деревне, то сегодня он устами Михаила Герасимова провозглашал:

Я не в разнеженной природе Среди расцветшей красоты Под дымным небом на заводе Ковал железные цветы. Их не ласкало солнце юга И не баюкал лунный свет – Вагранок огненная вьюга Звенящий обожгла букет [395] .

394

Родов Семен.Пролетарские поэты // Кузница. 1920. № 1. С. 5.

395

Цит. по: Фриче В.Пролетарская поэзия. С. 93.

Если раньше вчерашний крестьянин писал о заводе с тоской как о каторге и каземате, то сегодня он неожиданно прозрел, подобно Илье Садофьеву (стихотворение «В заводе»):

Здесь, в заводе каждодневно Шумный праздник, карнавал ……………………………… Каждодневно быть в заводе, Быть в заводе – наслажденье Понимать язык Железный, Слушать Тайны Откровенья.

Все, казалось бы, поменялось кардинально. На самом деле мы имеем дело все с той же эстетизацией завода и производства. Не изменился даже стилевой репертуар: «Тайнам Откровенья» у Садофьева соответствует образ «Железного Мессии», который «всем несет Радость и Свет, цветы насаждает в пустыне» у Владимира Кириллова:

Я подслушал эти песни золотых грядущих дней В шуме фабрик, в криках стали, в злобном шелесте ремней. Я смотрел, как мой товарищ золотую сталь ковал, И в тот миг Зари Грядущей лик чудесный разгадал [396] .

Даже симпатизирующий пролетарским поэтам Петр Коган должен был признать, что «пролетарские поэты на место старой религии установили новую» [397] . Причем не потрудившись даже изменить обрядность. Илья Садофьев прямо звал товарищей к утренней молитве, но не к той, которая возносилась раньше, не к «нудно–сонным напевам колокольного хваленья, – богу лени, мести, гнева, зла, покорности, смиренья, дряхло–старому, глухому, побелевшему, как мел, на седьмой день, засыпая, опочившему от дел», но к молитве «слитно–стройных голосов», «тьму пугающих, ликующих гудков»:

396

Кириллов Владимир.Грядущему // Грядущее. 1918. № 1. С. 3.

397

Коган П.Пролетарская литература. Иваново–Вознесенск, 1926. С. 33.

Пенью трепетно внимая, Мудрость мира постигаю: Хор гудков – язык вселенной. Гимн Единства, гимн Труда, Пробужденье мысли пленной. Сердце к сердцу – провода. Человеку–богу песня – победителю, Борцу, Созидателю–Титану, неустанному Творцу.

Этот дискурсивный «пролетариат», этот сотканный из паутины наскоро срифмованных слов «надмирный завод» не претендовали на «реальность». Напротив, были продуктами чистого эстетизма. Так, Садофьев писал о «людях в блузах», которые «понимают реченья и призывы», звучащие в ритмичном танце «хмельно радостных шкивов». «Поэзия» стала обнаруживаться в самых неожиданных местах: «Никто не усомнится в том, что в труде, в самом обычном простом труде, ну хотя бы в труде дворника, подметающего мостовую после дождя, не меньше поэзии, чем в отношениях между полами, а знаете ли вы хоть одно произведение, посвященное этому действию человека?» – спрашивал поэт Николай Полетаев [398] .

398

Полетаев Николай.О трудовой стихии в поэзии // Кузница. 1920. № 1. С. 19.

Немало написано о рожденной в Пролеткульте «романтической идеологии» и «космизме», смятых НЭПом, но слишком мало понят программный эстетизмпролетарской поэзии. По–разному описывали этот пролеткультовский «надмирный завод». П. Коган назвал этот стиль «материалистическим космизмом» [399] . На самом деле перед нами плохая копия с символизма с идеологической перекодировкой основных тем последнего (символистское «я» сменяется пролетарским «мы», символистский индивидуализм заменяется пролеткультовским коллективизмом, пессимизм – оптимизмом и т. д.). Но стилистически – это лишенный глубины символизм: за пролеткультовским «надмирным заводом», за его «космизмом» стоит не многозначность символа, но размалеванный станок, наспех «одушевленная» машина, как у Михаила Голодного:

399

Коган П.Пролетарская литература. С. 32.

«Я подслушала, я знаю: у конторы С мастером шептался инженер. Будто я – негодная машина, Что я нынче вам не по нутру, Будто ты электро–хворостиной Засечешь меня до смерти по утру». Я молчал и, думая, не слушал, Ветер тоже приумолк от дум, А машина жалобно и глухо Задыхалась в огненном бреду. Но глаза не просочили жалость, Что копили с самого утра, Только сердце чуяло и знало Боль твою, железная сестра.

Наивные пролеткультовские теоретики пытались объяснить эту эстетику функционально. Так, Павел Бессалько писал: «Когда фабрики и заводы стали собственностью рабочих […] когда рабочие–рабы сделались свободными тружениками, теперь нужно создать гимны труду. Повседневный, обязательный труд, что бы ни говорили – труд не особенно приятный, а чтобы он сделался терпимым, поэты должны показать всю глубину и значительность труда для прогресса […] человечества» [400] . Но не социальной анестезии была подчинена программная эстетизация производства в Пролеткульте. Как настоящее «чистое искусство», эстетизм пролетарской поэзии самоценен.

400

Бессалько П.Пролетарские поэты // Грядущее. 1919. № 1. С. 15.

Это хорошо понимал Фриче, когда формулировал функции поэзии в коммунистическом обществе: «эстетизировать трудовые процессы и праздничный восторг трудового коллектива» [401] . Развивая эту программу на страницах пролеткультовского «Вестника жизни», он писал: «Под кистью и резцом художников трудовой коммуны жизнь преобразится в праздник красоты, творческой и революционной красоты труда, а соткут они […] свой золотой покров для будничной действительности из горького страдания прошлого, из мятежных чувств современности, из светлых упований на грядущее. В архитектурных сооружениях, в статуях и барельефах, в красочных симфониях увековечат они труд, когда-то порабощенный, потом восставший и, наконец, освободившийся и ставший во весь свой рост» [402] . Можно сказать, что именно в пролетарской поэзии «тенденции чистого искусства», атрибутируемые поэзии серебряного века, нашли полное и последовательное завершение.

401

Фриче В.Октябрь в поэзии // Современная русская критика: 1918–1924. Л: ГИЗ, 1925. С. 108.

402

Фриче В.Искусство трудовой коммуны // Вестник жизни. 1919. № 6–7. С. 70.