Политическая наука №4 / 2017. Субнациональное измерение политики
Шрифт:
Рассмотрение итогов региональных выборов как результата работы политических машин, соответствует реалиям электорального авторитаризма и логике субнационального авторитаризма. При электоральном авторитаризме институт выборов присутствует не как инструмент поддержания подотчетности властей [Schedler, 2006, p. 3], но используется самими властями в своих интересах, например для подачи сигнала о собственной мощи [Magaloni, 2006]. Интрига таких выборов состоит не в том, как проголосуют избиратели при существующей экономической динамике, социальной и демографической композиции региона, политическом опыте администрации и т.д., но скорее в том, насколько убедительные итоги обеспечит правящая группа при наличествующих социально-демографических, экономических и политических условиях. Логика субнационального авторитаризма в свою очередь подразумевает контроль местного руководителя в пределах своей территории и создание имиджа незаменимости в глазах центра [Gibson, 2013]. Так что само положение
Примечательно, что как экспертные оценки, так и уточненные математические расчеты сходятся в том, что с середины 2000-х при ротации губернаторского корпуса федеральный центр в России действительно поощряет губернаторов с наилучшими электоральными результатами [Петров, 2007; Туровский, 2009; Reuter, Robertson, 2012; Reisinger, Moraski, 2017, p. 98–116]: такие губернаторы реже и позже отправлялись в отставку. Исследования показывают, что работа политической машины оказывалась для центра важнее, чем социально-экономические показатели 11 . Кроме того, прослеживается взаимосвязь между лучшими электоральными результатами и большим объемом межбюджетных трансфертов региону [Стародубцев, 2014; Sharafutdinova, Turovsky, 2017]. Исследователи могут теоретически интерпретировать уровень «провластного» голосования в регионе как отражение силы политической машины, как маркер лояльности центру, как показатель административных возможностей местных элит. Так или иначе, именно электоральные показатели позволяют наилучшим образом объяснить и систематизировать пестроту политики, связанной с российскими регионами, а ключевым концептом для понимания электоральных показателей служит понятие политической машины [Гельман, 2009; Golosov, 2013; Reuter, 2013].
11
Правда, с возвращением выборов губернаторов с 2012 г. исследователи обнаружили противоположную закономерность, когда в более сложных с электоральной точки зрения регионах федеральный центр помогал губернаторам, принимая досрочную отставку и благословляя выход на досрочные выборы [Golosov, Tkacheva, 2017].
Фокусировка на работе политических машин меняет исследовательскую перспективу. Действительно, задача политической машины состоит в обеспечении электоральной поддержки кандидатов и партий независимо от их программ и независимо от текущей экономической динамики. Другими словами, политическая машина избавляет руководителя от подотчетности как за прошедший период, так и в будущем. В таком случае следует начинать любое объяснение регионального разнообразия с факторов, способствующих консолидации губернаторских машин [Хейл, 2016; Obydenkova, Libman, 2012; Saikkonen, 2016; Reisinger, Moraski, 2017, p. 82–97]. Это могут быть те же политические и социально-экономические факторы, что используются в анализе голосования избирателей за программы и экономическую выгоду [Konitzer, 2005], однако механизмы воздействия этих факторов принципиально иные. Например, если при классическом подходе экономический рост способствует голосованию за инкумбента, то политическим машинам бедность идет на пользу, поскольку бедное незащищенное население сильнее зависит от перераспределений политической машины [Скотт, 2016; Magaloni, 2006; Golosov, 2016]. В этой перспективе укрепления политических машин и более высокой поддержки власти следует ожидать в более бедных регионах [Reuter, 2013; Bader, van Ham, 2015]. Тогда как положительную взаимосвязь между размером ВРП и результатами партии власти можно предвидеть скорее опосредованно через переменную размера государственного сектора, т.е. объема ресурсов, находящихся в распоряжении правящих элит [Obydenkova, Libman, 2012; Reuter, 2013; подробнее теорию см. в Greene, 2007], и эффекта «ресурсного проклятия» [Fish, 2005; Saikkonen, 2016]. Таким образом, исследования политических машин позволяют выделить особые закономерности электорального поведения и особый набор электоральных практик [Панов, 2009].
Исследователи выделили социально-демографические основания политических машин: в постсоветской России их опорой стали колхозы, заводы и этнические меньшинства, а также социально незащищенное население. Политические машины оказались устойчивее в регионах с большей долей аграрного населения [Хейл, 2016]. Это соответствует универсальной тенденции – поведение, в частности голосование, в аграрной местности контролируется легче в силу того, что в небольших сообществах сложнее сохранить анонимность [Medina, Stokes, 2007]. В постсоветской России политики могли использовать и историческое наследие колхозов и совхозов с присущими им практиками контроля над крестьянами [Fish, 2005, p. 55] и спросом на материальную помощь из регионального центра. Председатели в качестве брокеров могли предоставить политическую поддержку политикам в обмен на патронаж региона, тогда как со стороны государства посредниками часто выступали назначаемые главы районов [Голосов, 2006; Hale, 2005].
Одним из сильных предикторов успешности политических машин оказалась этническая композиция населения [Хейл, 2016; Golosov, 2013]. Это также соответствует универсальной тенденции, согласно которой компактно проживающие этнически отличные группы, в том числе диаспоры, могут обменивать на патронаж контролируемое голосование своих членов [Скотт, 2016; Китчелт, Уилкинсон, 2016]. В постсоветской России имеют значение именно «этнические сети», унаследованные еще от позднесоветского периода, а не просто формальный статус национального региона, что подтверждается результатами анализа на субрегиональном уровне [Matsuzato, 2001; Hale, 2005; Sharafutdinova, 2013; Goodnow, Moser, Smith, 2015].
Ещё одним источником массовой мобилизации избирателей служат промышленные предприятия [Fish 2005; Frye, Reuter, Szakonyi, 2014, 2015]. Это обстоятельство во многом специфично для постсоветской России в силу наследия советской промышленной социальной и градостроительной политики, когда рабочие проживают рядом с предприятиями, а предприятия предоставляют рабочим социальные блага. Механизм мобилизации на рабочем месте в этом смысле дополняет механизм мобилизации бюджетников и чиновников и не дает отображения в кроссрегиональной вариации.
Так же как и доступ к мобилизации бюджетников и чиновников («административному ресурсу»), в любом регионе у государственных политических машин есть возможность использовать в предвыборных целях социальные программы. Электоральная инструментализация социальной политики – хорошо изученная тактика электоральных авторитаризмов [классический пример Мексики см. в: Magaloni, 2006; Greene, 2007]. В российском случае региональные администрации имеют возможность задействовать в электоральных целях государственные социальные службы, а также формально независимые, но близкие государству некоммерческие организации [Kurilla, 2002; Kulmala, Tarasenko, 2016], или даже давать поручения частным компаниям, занимающимся ЖКХ [Шевцова, 2017]. Возможности политической машины по мобилизации социально незащищенного населения коррелируют с общим уровнем экономического развития региона и урбанизацией [Cook, 2014], а потому, как и в случае с мобилизацией на рабочем месте, механизм мобилизации в обмен на социальные услуги затруднительно операционализировать в качестве отдельной переменной, объясняющей кросс-региональное разнообразие.
Завершая обзор социально-демографических оснований российских политических машин, стоит отметить целый блок работ, которые находят исторические корни региональной политической вариации [Lankina, 2012; Obydenkova, Libman, 2015; Lankina, Libman, Obydenkova, 2016]. Этот блок непосредственно примыкает к экономическим и социологическим исследованиям о влиянии миграционных процессов прошлого, экономического и государственного строительства и значении социального капитала в современности [Markevich, Mikhailova, 2013; Foa, Nemirovskaya, 2016; Полищук, Макарьин, Зубарева, 2013]. Таким образом, «исторические» переменные могут выступать прокси (близкие) к трудноуловимым параметрам политической культуры.
Помимо тектонического уровня социально-демографических переменных на формирование и сохранение политических машин влияли и ситуативные факторы политической конъюнктуры. К таким факторам относятся: происхождение и опыт губернатора и констелляция элит. Рост числа «варягов» и уход «тяжеловесов» на губернаторских постах во второй половине нулевых годов подорвали мощь политических машин к думским выборам 2011 г. [Reuter, 2013; Sharafutdinova, 2013]. Напротив, длительное пребывание губернатора на посту ведет к подрыву силы формальных институтов при установлении устойчивых неформальных связей с региональным бизнесом [Сюняев, Полищук, 2014; Sharafutdinova, Kisunko, 2014] 12 . Как уже было отмечено выше, политические машины в формативный период создавались с опорой на разнообразные доступные ресурсы [Голосов, 2006; Hale, 2005], потому связи губернатора с КПСС, облсоветом или хозяйственниками не были обязательным условием и механизмом успеха [Хейл, 2016].
12
См. также журналистские репортажи о противоположных случаях: эффекта смены губернатора в Кировской области [Азар, 2014] и долгого сохранения губернатора на посту в Кемеровской области [Бекбулатова, 2017].
Исторический период 1990–2000-х имел значение с точки зрения опыта конкуренции. Как показали исследования, в 1990-е лучшие условия для демократии сложились в тех российских регионах, где, по выражению В. Гельмана, возникло «сообщество элит» [Россия регионов…, 2000], т.е. там, где сильные элитные группы были готовы к «борьбе по правилам». Расхождения политических режимов в 1990-е сохраняют след и два десятилетия спустя: более соревновательные выборы и более длительное сопротивление сужению соревновательного пространства наблюдались там, где еще в 1990-е возникла более демократическая среда [Obydenkova, Libman, 2012 a; Golosov, Gushchina, Kononenko, 2016].