Политические устремления Юлиуса Эволы

Хансен Х.

Из «Человеческого, слишком человеческого» (книга 1, афоризм 451, «Правосудие как партийная приманка»): «Требование равенства прав, за которое ратуют социалисты из угнетенной касты, проистекает отнюдь не из справедливости, а из алчности. – Когда животному раз за разом показывают кровавые куски мяса, а затем прячут, то оно, в конце концов, начинает реветь: вы полагаете, будто этот рев и есть справедливость?» [42]

Относительно презрения Эволы к «всеобщему равенству»: «Неравенство прав является предпосылкой самого существования каких-либо прав. Ничего дурного нет в неравных правах, неоправданно притязание на равные права… Что есть зло? ‹…› Все, что происходит из слабости, зависти и мести» [43] («Антихрист»).

42

Friedrich Nietzsche, Human, All Too Human, trans. Gary Handwerk, Stanford, 1995, book I, aphorism 451.

43

Friedrich Nietzsche, The Antichrist, trans. P. R. Stephensen, London, 1929, aphorism 57.

Относительно

страстных доводов Эволы против христианства: «Существуют все основания сравнить христианина и анархиста, поскольку внутреннее побуждение ведет обоих к разрушению… Христианин и анархист – оба декаденты, оба действуют только ради разложения, отравления, деградации и высасывания крови. У обоих есть инстинкт смертельной ненависти ко всему, что возвышается, что велико, что долговечно и обещает жизни будущность… Христианство было вампиром Imperium Romanum [44] …» [45]

44

Римской империи (лат.) – Прим. пер.

45

Friedrich Nietzsche, The Antichrist, trans. P. R. Stephensen, London, 1929, aphorism 58.

Этих отрывков вполне достаточно, чтобы получить необходимое представление о влиянии Ницше. Конечно, стоит подчеркнуть, что Эвола, как бы он его ни ценил, всегда предостерегал от ницшеанской гордыни «мировоззрения» в ее чисто материалистическом смысле. [46] Воздействие Ницше было сильным, но не следует его переоценивать, поскольку он никогда не упоминает понятие «трансцендентность», которое было таким важным для Эволы.

Теперь мы направляем взор на Освальда Шпенглера и его столь знаменательное для истории культуры произведение, как «Закат Европы». Эвола перевел эту книгу на итальянский и написал к ней критическое вступление. Особенно он негодовал по поводу зависимости Шпенглера от природных принципов и игнорирования принципов трансцендентных. [47]

46

См. предисловие к «Восстанию против современного мира» (Julius Evola, Revolt Against the Modern World, Rochester, Vt., 1995, pp. 14-17).

47

См. его очерк «Шпенглер и «Закат Европы» (Julius Evola, «Spengler a il «Tramonto dell'Occidente», Fondazione Julius Evola, Rome, 1981, Quaderni di Testi Evoliani, no. 14).

У Шпенглера та фундаментально пессимистическая перспектива, с которой мы уже столкнулись у Ницше и которая фигурирует также у большинства «философов кризиса» вплоть до Ортеги-и-Гассета, находит свое самое убедительное и ясное выражение. После чтения его труда, если не раньше, Эвола наконец осознал, что западная цивилизация обречена. По Шпенглеру – и это очень важно – экономика, одерживающая верх в культуре, являет собой верный признак упадка. Этой пессимистической философии Эвола обязан убеждением в необходимости нового начала, отсюда – его условная поддержка фашизма и, впоследствии, мысль о преодолении этого мира через «Традицию».

Но в работе Шпенглера присутствуют и другие идеи Ницше, например, в следующем отрывке, определяющем различие между «деянием» и «работой», что также является решающим и для Эволы: «То же самое соотношение существует между нравственным пылом мастеров великого барокко (Шекспир, Бах, Кант, Гете), отважной волей к внутреннему мастерству, овладению естественными вещами, которые ощущаются как нечто нижестоящее по отношению к человеку, и современной волей Европы к тому, чтобы чисто внешне устранить их с пути (в форме государственных постановлений, гуманистических идеалов, всеобщего мира, благополучия большинства) ввиду того, что человек осознает себя на одном с ними уровне. Это также манифестация воли к власти в противоположность античному терпению неизбежного, здесь очевидна страсть к вечности и тоска по ней, но между величием метафизического и величием материального преодоления лежит существенное различие. Последнему недостает глубины, недостает того, что некогда люди называли Богом. Универсальное фаустовское чувство деяния, которое… жило в каждом великом человеке, редуцировалось до философии работы. Критикует или защищает работу подобная философия, это не затрагивает ее подлинную ценность. Культурное представление о деянии и цивилизационное представление о работе соотносятся так же, как Прометей Эсхила и Диоген. Первый страдает и терпит, второй – лентяй. Галилео, Кеплер и Ньютон совершали научные деяния, а современный физик занимается научной работой. И вопреки всем возвышенным словам, от Шопенгауэра до Шоу, именно плебейские нормы повседневности и «человеческий здравый смысл» являются фундаментом для всех представлений и дискуссий о жизни». [48]

48

Oswald Spengler, The Decline of the West, New York, 1934, translation adapted, p. 355.

И

вновь на ту же самую тему: «На пути от Ньютона к Фарадею, или от Беркли до Милля, произошло вытеснение религиозного представления о деянии атеистическим представлением о работе. В натурфилософии Бруно, Ньютона и Гете в деяниях природы проявлялось нечто божественное; согласно воззрениям современных физиков, природа занимается лишь работой». [49]

Несколько слов Шпенглера, которые Эвола мог бы дословно повторить в «Людях и руинах»: «Государство есть внутренняя форма, остов нации». [50]

49

Oswald Spengler, Der Untergang des Abendlandes, p. 537.

50

Oswald Spengler, The Decline of the West, New York, 1934, translation adapted, p. 179.

«Именно это превратило фаустовского человека в раба собственного творения. Механизмы принудительно увеличили его поголовье и так изменили его образ жизни, что возвращение к былому состоянию не представляется возможным». [51]

«Однако атака денег на духовное могущество приняла такие же титанические пропорции. Даже промышленность связана со своим местоположением и источниками ресурсов, связана с почвой, как и крестьянство. Абсолютно свободны лишь финансовые операции, совершенно невосприимчивые к нападению. В 1789 году к власти пришли банки и, следовательно, фондовые биржи, питающие кредитные потребности промышленности, которая выросла до чудовищных размеров. Сегодня они, а также деньги, хотят быть единственной силой, господствующей во всех цивилизациях». [52]

51

Ibid, vol. II, p. 631.

52

Ibid, vol. II, p. 633.

Подобно Эволе, Шпенглер полагает, что «цезаризм проистекает из демократии». [53] В другой своей книге «Годы решений», к итальянскому изданию которой Эвола также написал предисловие, Шпенглер говорит об «утилитарной морали рабских душ», [54] а также о «прусском стиле», которому Эвола дает высокую оценку в «Людях и руинах» и который состоит в «аристократическом упорядочении жизни в соответствии с уровнем достижений», «превосходстве высокой политики над экономикой и подчинении последней сильному государству». [55]

53

Ibid, vol. II, p. 583.

54

Oswald Spengler, Jahre der Entscheidung, Munich, 1933, p. 95.

55

Ibid, p. 138.

Эти идеи приводят нас к Гюставу Лебону (1841-1931) и его работе «Психология толп», которую оценили не только Парето, Фрейд, Муссолини и де Голль, но даже Хоркхаймер и Адорно. В книге Лебона Эвола искал и, несомненно, нашел подтверждение своего недоверия к демократии. Строго говоря, вера в нее должна сочетаться с радикальным оптимизмом, с верой в добрую суть человека. В политическом смысле Эвола был пессимистом – хотя и не только благодаря усвоению воззрений Шпенглера – и поэтому с трудом воспринимал демократические идеи. Он был убежден в неспособности масс следовать высшим идеалам, ведь чернь всегда идет за вождем, за тем, кто в данное время является сильнейшим, независимо от проповедуемых им идей. Вождю достаточно лишь очаровать толпу. Эвола опасается того, что Лебон называл «женским характером» масс. Для Лебона также характерно неприятие христианства, поскольку, по крайней мере, во время своего зарождения оно было неотделимо от духа толпы.

И вновь ряд цитат, демонстрирующих влияние Лебона. «Массы обнаруживают покорное уважение к силе и в крайне малой степени увлечены добротой, являющейся для них едва ли чем-то б'oльшим, нежели формой слабости. Симпатии толп на стороне угнетающих их тиранов, а не на стороне добродушных хозяев. Первым они всегда воздвигают огромные статуи. Ежели они охотно растаптывают деспота, коего лишили власти, то оттого, что, утратив свою силу, он обрел место среди слабых, которых презирают и вовсе не боятся. Героический тип, любезный толпам, всегда будет похож на Цезаря. Его знаки отличия привлекают их, его власть внушает им уважение, его меч вселяет в них страх… Если власть постоянно не подкрепляется силой, толпа, всегда покорная собственным крайним настроениям, поочередно переходит от анархии к рабству и от рабства к анархии». [56]

56

Gustave Le Bon, The Crowd, London, 1896, seventh ed., 1910, book I, ch. 2, section 4.