Политические устремления Юлиуса Эволы

Хансен Х.

Интенсивные занятия альпинизмом также повлияли на формирование особого духовного мировоззрения Эволы, ведь он предпочитал посещать высокие альпийские пики, ледники и непроходимые места, где в их уединенности мог ощутить силу творения и соизмерить с ней свой дух. Восхождения не были для него ни спортом, ни романтикой: он рассматривал альпинизм как путь к своему Я. Следуя древним традициям, Эвола говорит о горе как о священной вершине, обители богов, посреднике между небом и землей (Олимп, Меру, Кайлаш и т. д.). Подъем на гору для него – это символ духовного восхождения к божественному, к более чистой, более ясной и прозрачной реальности. В книге «Размышления на вершинах» Эвола говорит о «трансформации переживания горы в способ бытия»: «Можно было бы сказать, что это сила тех, кто никогда не возвращается с вершин на равнины. Это сила тех, для кого больше нет выхода или обратного пути, потому что гора отныне обретается в их духе, потому что символ стал реальностью…» И далее: «Гора связана с тем, что не имеет начала и конца, с тем, что, став неотъемлемым духовным завоеванием, сделалось,

таким образом, частью твоей собственной природы, тем, что ты повсюду носишь в себе, что дает новый смысл каждому действию, каждому опыту и каждому сражению в повседневной жизни». [95] «Гора учит молчанию… Она способствует сосредоточению внимания и обращению его вовнутрь». [96]

95

Julius Evola, Meditations on the Peaks, Rochester, Vt., 1998, p. 22.

96

Ibid, p. 33.

Эвола совершил несколько трудных восхождений, например, по северному склону Восточного Лискама в 1927 году. Кроме того, он попросил, чтобы после его смерти урну с прахом поместили в ледниковую расселину на горе Монте-Роза. [97] Товарищем Эволы по путешествиям стал Доменико Рудатис, один из лучших альпинистов своего века, автор книги (совместно с Райнхольдом Месснером и В. Варале) о шести степенях сложности в альпинизме. Позднее Эвола писал статьи о горах в его журнале.

97

См. сообщение Ренато дель Понте в книге Мишеля Анжебера «Юлиус Эвола. Удивительный провидец» (Michel Angebert et al., Julius Evola: le visionnaire foudroye, Paris, 1977, p. 211).

Художественные опыты

Наряду с философскими влияниями (многие из которых останутся за рамками нашего очерка; среди наиболее существенных – Сенека, Спиноза, Вико и французские персоналисты, главным образом, Амлин и Ланьо), необходимо кратко упомянуть и художественные. Кратко, поскольку их воздействие на политические взгляды Эволы было вторичным – примечательна лишь их радикальная природа. С другой стороны, влияние на Эволу искусства имеет специфическое значение, поскольку прослеживается с самой юности мыслителя.

Кроме Новалиса, у которого Эвола позаимствовал название для своей философской ориентации, «магического идеализма», укажем Мережковского, Малларме и Рембо, особенно Рембо, ибо он сражался со всеми нормами и бескомпромиссно нес факел свободы. Мы уже говорили о футуризме и причинах, по которым Эвола покинул его круги. Еще более радикальным, а для Эволы и более важным, движением был дадаизм («Подлинный дадаизм выступает против дадаизма…»), с основателем которого, Тристаном Тцара, он был знаком лично. Дадаизм воплощал собой мировоззрение, в котором желание тотальной свободы ниспровергало все логические, этические и эстетические категории. Дадаисты говорили о «строгой необходимости без дисциплины или нравственности», о «тождестве порядка и беспорядка, Я и не-Я, утверждения и отрицания». Они заявляли, что чистую индивидуальность можно обнаружить только в состоянии безумия, и искали «концентрированную энергию, чистую, обнаженную, единственную силу, а также пустоту». Но, с другой стороны, сам Тцара говорил, что «дада – это несерьезно…» Он всюду стремился внести «идиотию». Эвола был одним из первых итальянских философов, попытавшихся описать идеи дадаистов (книга «Абстрактное искусство»). [98] «Искусство – это эгоизм и свобода, – утверждает он и добавляет. – Я рассматриваю искусство как незаинтересованное творение, берущее начало в высшем сознании индивидуума и поэтому способное достичь трансцендентного, превзойти страсти и фиксацию на заурядном опыте, став независимым от них». [99]

98

Julius Evola, Arte astratta, Rome, 1920.

99

Ibid, p. 8.

Уже здесь можно различить мысли о поиске Эволой трансцендентности, о стремлении к внутреннему «превосходству», разрыву уровней и освобождению от мира. Так как дадаизм, в конечном счете, не смог ему этого дать, Эвола порвал с ним, резко и радикально, несмотря на то, что дадаисты его признали. Он представлял на их выставках свои картины, в которых находили значительные параллели со снискавшей уважение «метафизической живописью» Джорджио де Кирико, а стихотворения Эволы печатали – наряду с сочинениями Андре Бретона, Арагона и Кокто – ведущие журналы современного искусства, такие как «Dada» и «Bleu», но после 1922 года, когда ему исполнилось двадцать четыре, Эвола не написал ни одного стихотворения и не рисовал картин более сорока лет. В этом он хотел следовать примеру Рембо. [100]

100

Julius Evola, Il cammino del cinabro, Milan, 1972, p. 23.

Таким

образом, становится понятно, что в духовном и философском плане он избирает курс, всецело отличный от того, коим следует большинство сегодняшних интеллектуалов, чей путь проходит от Декарта к Гегелю, Марксу, Сартру и франкфуртской школе. Курс Эволы был таков: Платон, Сенека, Спиноза, Вико, немецкий идеализм, де Бональд, де Местр (кто, подобно Монтескье, верил, что феодальный режим был самой совершенной из когда-либо существовавших на земле формой правления, и убедил в этом – посредством своих произведений – не только Эволу, но даже Генона), Доносо Кортес, Ницше, Вейнингер, Шпенглер и Михельштедтер.

Естественно, мы уделяем внимание развитию лишь политической мысли Эволы, и в результате практически не упоминаем имена таких важных (если не самых значительных в жизни Эволы) философов, как Артуро Регини и Рене Генон. В итоге мы установили суть политических воззрений Эволы: его отношение к правителям и тем, кем управляют, к аристократии и демократии, к духовно обоснованному господству, с одной стороны, и правительству, приспособленному для всеобщего благополучия – с другой. Эвола хотел выстроить единое, взаимосвязанное и поэтому неумолимое мировоззрение, которое включило бы все эти элементы и вело к целостности. Благодаря этой внутренней согласованности почти невозможно удалить один элемент и заменить его более «приемлемым». Один момент логически приводит к следующему, вынуждая либо принимать, либо отвергать это мировоззрение целиком. Оно неразделимо.

Философский период

«Академические» философские взгляды Эволы восходят к немецкому идеализму, а через него к Платону. Они противостоят воззрениям итальянских придворных философов того времени, Джованни Джентиле и Бенедетто Кроче, хотя и происходят из одного и того же источника. Несмотря на это, последние ценили идеи Эволы и даже печатали его в своем главном журнале «Laterza». Сильную волюнтаристскую черту Эволы, решительно отделяющую его от Кроче и Джентиле, можно вывести, с одной стороны, из Ницше, с другой – из французского персонализма, работы основных сторонников которого (Секретан, Лашелье, Амлин и Ланьо) он внимательно изучал. У Ланьо Эвола позаимствовал эпиграф для книги «Очерки о магическом идеализме», которая несет отпечаток образа его мыслей 1923-1925 гг. и содержит ядро всех позднейших взглядов. Эпиграф – свидетельство того, что чисто теоретическая философия барона не удовлетворяет. Эволу, как в ранней художественной, так и в поздней политической деятельности, интересует «разрыв уровней» в «совершенно ином» измерении. Эпиграф такой: «Философия – это ход мыслей, который, в конце концов, замечает несоответствие самому себе и осознает идущую изнутри потребность в абсолютном действии».

С экзотерической точки зрения это сопоставимо с солипсизмом Штирнера, и Эвола не отрицает, что сильно проникся анархизмом немецкого мыслителя, однако желает преодолеть его, обращаясь к «совершенно иному» измерению, то есть к трансцендентному. Неукротимая свобода и воля к господству в качестве сути личности являются для Эволы ключевыми понятиями: он пытается прийти от «трансцендентного» Я (в том смысле, в каком его трактует идеалистическая философия) к подлинной сверхличности – отсутствию личности. Для него Я – это «центр универсальной ответственности» (книга «Теория абсолютного индивидуума»). [101] Для этого Я он желает полной реализации, то есть свободы и в то же время власти, реализации, простирающейся не только на тело, душу и дух, но и на весь космос. Он хочет преодолеть всякую абстрактную спекуляцию и полностью актуализировать знание в самом себе. Здесь становится очевидной непреодолимая тяга к трансцендированию и, следовательно, спасению себя. Отождествление Deus = Homo и Homo = Deus (Бог есть человек, и человек есть Бог) должно стать, по убеждению Эволы, реальностью. Так, философский период неизбежно следует за магическим (см. книгу «Введение в магию»).

101

Julius Evola, Teoria del lndividuo Assoluto, Rome, 1975, p. 32 (впервые опубликована в 1927).

Эвола, как и когда-то Декарт, задается одним из основных вопросов философии: где та совершенно неподвижная точка опоры, на которой я мог бы возвести строение своей жизни и мысли? По крайней мере, в то время ответом для Эволы могло быть только Я, естественно, не повседневное, но трансцендентное Я – изначальное основание всякой личности. В философском журнале «Логос» он заявляет: «Реальность можно приписать лишь тем вещам, чей принцип и причина бытия которых… покоится в Я как управляющей функции… По ту сторону вечной проблемы того, что, согласно Платону, «одновременно существует и не существует», пребывает единственный несомненный факт: Я. Только здесь индивидуум обретает… абсолютную и самоочевидную реальность. Остальной бесконечный океан форм внутреннего и внешнего мира не предоставляет подобной уверенности». [102]

102

Logos, 20/1931, p. 404.