Полное собрание сочинений. Том 6.
Шрифт:
Но не всмъ встрча въ радость. Сзади сотни дутъ дв конныя арбы. На одной изъ нихъ, болзненно съежившись, сидитъ тяжело раненный казакъ и тщетно старается выказать домашнимъ, которые съ воемъ окружаютъ его, признаки спокойствія и радости на своемъ блдномъ, страдальческомъ лиц. На другой арб покачивается что-то длинное, тяжелое, покрытое буркой, но по формамъ, которыя на толчкахъ обозначаются подъ нею, слишкомъ ясно, что это что-то— холодное тло, въ которомъ давно нтъ искры жизни. — Молодая женщина, вдова убитаго, опустивъ голову, съ громкими рыданіями идетъ за печальнымъ поздомъ; старуха мать вскрикиваетъ страшнымъ пронзительнымъ голосомъ, безъ умолку приговариваетъ и рветъ на себ сдые волосы. Выражая такъ поразительно свое горе, она исполняетъ
Мужъ Марьянки, батяка Гурка, молоденькій, безбородый, остроглазый казаченокъ, вернулся веселъ и невредимъ. Писарь Федоръ Михайловъ (братъ его), Марьяна и дядя Епишка, извстный старикъ, бывшій первымъ молодцомъ въ свое время (сосдъ и крестный отецъ Гурки) изъявили каждый по своему радость, встрчая Гурку.
— «Теперь посл царской службы, можно то есть сказать, проливалъ кровь», политично улыбаясь, сказалъ Федоръ Михайловъ: «можешь, братецъ, на время предаться и родительскому».
Марьяна съ радостной улыбкой, игравшей въ ея прекрасныхъ глазахъ, подошла къ нему. — «Здорово, батяка!» —
«Здорово, Марьянушка!» Но Гурка былъ еще слишкомъ молодъ, чтобы при другихъ цловать свою хозяйку: онъ съ улыбкой, выражавшей увренность въ наслажденіяхъ любви, ожидавшихъ его, взглянулъ на нее и красня повернулся къ дяд Епишк.
— «Здорово, дядя!»
— «Здорово, братъ, помолить тебя надо. Ей баба!» обратился онъ, оскаливая корни своихъ зубъ: «аль оторопла? Давай вино, помолимъ хозяина».
— «Помолимъ, помолимъ».
— «Домой придемъ, — я осьмушку поставлю. Я теб радъ, ты молодецъ!» съ достоинствомъ говорилъ дядя Епишка.
— «Спасибо, дядя».
Черезъ полчаса казаки почти вс пьяные съ пснями възжали въ станицу, зa казаками шли нарядныя съ радостными лицами бабы и двки, за ними хали дв арбы; а за арбами нсколько печальныхъ, плачущихъ женщинъ. Мальчишки съ вытаращенными, испуганными глазами подбгали къ арб, поднимаясь на ципочки, взглядывали на убитого и раненнаго и разсуждали между собой:
«Ерошка, а Ерошка!» — А? — «Вдь это батяку Фомку убили?»
«Разв не видишь подъ буркой то кто?»
«Куда его убили?»
«Въ самую сердце!»
«Анъ въ голову изъ шашки срубили».
«Анъ въ сердце изъ пульки».
«Анъ въ голову».
И мальчишки рысью пускались догонять передовыхъ казаковъ, которые съ пснями и стрльбой възжали въ станицу.
Черезъ часъ уже ни однаго казака нельзя было встртить на улицахъ: вс разбрелись по хатамъ. Въ каждой слышались громкій говоръ, разсказы, псни — гулянье. —
Въ избушк Марьяны шла въ эту ночь попойка до поздней ночи.
Федоръ Михайловичъ, дядя Епишка, батяка Гурка и два его товарища, съ нимъ вмст пришедшіе изъ похода, сидли вокругъ стола, уставленнаго тарелками съ каймакомъ, нарзанной копченой рыбой и пирогами, пили, разговаривали, пли и пили, — пили столько, что Марьяна измучилась, бдная, бгать всю ночь съ чапурками изъ избушки въ чихирню и изъ чихирни въ избушку, и что глаза у раскраснвшихся собесдниковъ покрылись какой-то мутной плевой. Языки плохо выговаривали слова псенъ, напвы приняли какое-то вялое, заунывное свойство, похожее на церковное, но казаки продолжали спокойно и методически пть, пить и разговаривать, не проявляя въ своихъ поступкахъ ни буйства, ни размашистой ршительности, ни отчаяннаго упрямства, составляющихъ отличительный характеръ пьянства русскаго человка. Они наслаждались съ достоинствомъ и приличіемъ. —
Марьяна постелила себ и мужу на лапаси съ понятнымъ неудовольствіемъ и нетерпніемъ — для женщины, не видавшей два мсяца молодого мужа, стоя прислуживала въ избушк, носила чихирь и съ досадой поглядывала на пьяныхъ гостей, которые, казалось, такъ хорошо расположились вокругъ стола, что нельзя было надяться, чтобы они когда встали изъ-за него. Мужъ еще ни минуты не былъ съ ней наедин и не сказалъ ей ни однаго, не только ласковаго, но искренняго слова. Въ простомъ класс и особенно между казаками семейныя отношенія совершенно измняются отъ присутствія постороннихъ. Мужъ при чужихъ никогда
Дядя Епишкапоетъ:
«Алой лентой перевью, Поцлую обойму, Поцлую обойму, Надежинькой назову».Федоръ Михайловъ.«Вотъ такъ дядя! Ужъ противъ его и молодому-то не съиграть псни».
Дядя Епишка. «Гуляемъ!!! Баба! поди налей, мать моя».
Марьяна. «Полна чашка, а все еще проситъ».
Дядя Еп.«Поди принеси еще осьмушку, умница, да и подноси съ поцлуемь. Вотъ такъ-то радуются! — Ты меня послушай, старика: вдь я другому такъ бы радоваться не сталь, я радуюсь своему сыну хресному, не то, что онъ домой пришелъ, а то, что онъ молодецъ, — Чеченца срубилъ и коня привелъ. Вотъ такъ то скажи, какъ старики говаривали, а не то что: «чашка полная». Что чашка полная? еще принеси. Гуляемъ!!»
Казакъ. Еще помолимъ, Богъ дастъ, какъ крестъ получитъ. Старшiй урядникъ говоритъ: Давыдъ Купрiянычь сказалъ, что кому-кому, говоритъ, крестъ не выйдетъ, а что я, мыль, не сотникъ буду, коли Гурка, говоритъ, Инякинъ кавалеромъ не будетъ. —
Гурка. Э, братъ, на Давыда плоха и надежда. Какъ мы изъ набга прибжали, у меня онъ два раза Чеченскаго коня просилъ: ты, говоритъ, крестъ получишъ, а коня мн отдай; я говорю: въ чемъ другомъ, Давыдъ Купрiянычь, съ тобой спорить не стану, а что коня я домой приведу. Извстно: слава пошла, что Инякинъ Чеченца срубилъ и коня взялъ, а коня не будетъ. —
Дядя Еп. Молодецъ! я тебя люблю.
Федоръ Мих. «Ты человкъ молодой, такъ долженъ бы все начальнику уважить; оно извстно, что надо служить правдой, да и фанаберiей то очень зашибаться не нужно. Какъ ни суди, а все онъ теб сотникъ и своему Царю есаулъ».
Дядя Еп.«Много не говори. Дурно говоришь, брать. На виду всхъ Татарина срубилъ, да ему крестъ не дадутъ? Чего ужъ тутъ начальнику потрафлять, когда дло видное. Всякiй видитъ, что молодецъ, джигитъ. Вотъ какъ ты съ перышкомъ сидишь да по бумажк: тр, тр, тр, тр! такъ теб надо передъ начальниками вилять, вотъ такъ то, а Гурка молодецъ. Не то что Давыдка, а я чай и генералы-то и Царь ужъ про него знать будетъ. — Баба, налей осьмушку, родная».
Марьяна(тихо). Надулся, а все еще просить. —
Дядя Еп. Э-эхъ люди, люди! какой нынче свтъ сталь!
Гурка. Налей, Марьяна!
Марьяна налила чапурку, поставила на столь и вышла изъ хаты. Старшая невстка давно уже храпла въ снцахъ; гости продолжали шумть за дверью.
«Какъ себ хотятъ, такъ пусть и длаютъ», сказала она сама себе и пошла на лапасъ.
<Больше, чмъ когда нибудь думала она въ этотъ вечеръ о Губков, который такъ постоянно преслдовалъ ее два мсяца, и чувствовала что-то врод досады на самое себя. Ей приходила мысль, что она навсегда безъ причины оттолкнула отъ себя счастiе, которое она смутно, но тмь съ большей силой предчувствовала съ человкомъ, такъ страстно выражавшимъ ей свою любовь и такъ мало похожимъ на холодно-грубыхъ мущинъ, которыхъ она знала до тхъ поръ. — Она ожидала, что присутствие мужа избавитъ ее отъ искушенiя, начинавшаго тревожить ее; но вышло наоборотъ. Она еще не сознавала свою любовь къ Губкову, но чувствовала уже, что не можетъ любить мужа какъ прежде. И это она поняла только теперь, когда увидала его.>