Опять в моей душе тревоги и мечты,И льется скорбный стих, бессонницы отрада…О, рви их поскорей – последние цветы Из моего поблекнувшего сада!Их много сожжено случайною грозой, Размыто ранними дождями,А осень близится неслышною стопойС ночами хмурыми, с бессолнечными днями. Уж ветер выл холодный по ночам,Сухими листьями дорожки покрывая; Уже к далеким, теплым небесамПромчалась журавлей заботливая стая,И между липами, из-за нагих ветвейСквозит зловещее, чернеющее поле…Последние цветы сомкнулися тесней… О, рви же, рви же их скорей,Дай им хоть день еще прожить в тепле и холе!
Конец 1860-х годов
Королева
Пир шумит. Король Филипп ликует,И, его веселие деля,Вместе с ним победу торжествуетПышный двор Филиппа-короля.Отчего ж огнями блещет зала?Чем король обрадовал страну?У соседа – верного вассала –Он увез красавицу жену.И среди рабов своих покорныхМолодецки, весело глядит:Что ему до толков не придворных?Муж потерпит, папа разрешит.Шумен пир. Прелестная БертрадаОживляет, веселит гостей,А внизу, в дверях, в аллеях сада,Принцы, графы шепчутся о ней.Что же там мелькнуло белой тенью,Исчезало в зелени кустовИ опять, подобно привиденью,Движется без шума и без слов?«Это Берта, Берта-королева!» –Пронеслось мгновенно здесь и там,И, как стая гончих, справа, слеваПринцы, графы кинулись к дверям.И была ужасная минута:К ним, шатаясь, подошла она.Горем – будто бременем – согнута,Страстью – будто зноем – спалена.«О, зачем, зачем, – она шептала,–Вы стоите грозною толпой?Десять лет я вам повелевала,–Был ли кто из вас обижен мной?О Филипп, пускай падут проклятьяНа жестокий день, в который тыВ первый раз отверг мои объятья,Вняв словам бесстыдной клеветы!Если б ты изгнанник был бездомный,Я бы шла без устали с тобойПо лесам осенней ночью темной,По полям в палящий летний зной.Гнет болезни, голода страданьяИ твои упреки без числа –Я бы всё сносила без роптанья,Я бы снова счастлива была!Если б в битве, обагренный кровью,Ты лежал в предсмертном забытьи,К твоему склонившись изголовью,Омывала б раны я твои.Я бы знала все твои желанья,Поняла бы гаснущую речь,Я б сумела каждое дыханье,Каждый трепет сердца подстеречь.Если б смерти одолела сила,–В жгучую печаль погружена,Я б сама глаза твои закрыла,Я б с тобой осталася одна…Старцы, жены, юноши и девы –Все б пришли, печаль мою деля,Но никто бы ближе королевыНе стоял ко гробу короля!Что со мною? Страсть меня туманит,Жжет огонь обманутой любви…Пусть конец твой долго не настанет,О король мой, царствуй и живи!За одно приветливое слово,За один волшебный прежний взорЯ сносить безропотно готоваГоды ссылки, муку и позор.Я смущать не стану ликованья;Я спокойна; ровно дышит грудь…О, пустите, дайте на прощаньеНа него хоть раз еще взглянуть!»Но напрасно робкою мольбоюЗасветился королевы взгляд:Неприступной каменной стеноюПеред ней придворные стоят…Пир шумит. Прелестная БертрадаВсе сердца пленяет и живит,А в глуши темнеющего садаЧей-то смех, безумный смех звучит.И, тот смех узнав, смеются тожеПринцы, графы, баловни судьбы,Пред несчастьем – гордые вельможи,Пред успехом – подлые рабы.
Конец 1860-х годов
Будущему читателю
В альбом О. А. Козловой
Хоть стих наш устарел, но преклони свой слухИ знай, что их уж нет, когда-то бодро певших,Их песня замерла, и взор у них потух,И перья выпали из рук окоченевших!Но смерть не всё взяла. Средь этих урн и плитНеизгладимый след минувших дней таится:Все струны порвались, но звук еще дрожит,И жертвенник погас, но дым еще струится.
Конец 1860-х годов
Старая цыганка
Пир в разгаре. Случайно сошлися сюда, Чтоб вином отвести себе душу И послушать красавицу Грушу, Разношерстные всё господа: Тут помещик расслабленный, старый,Тут усатый полковник, безусый корнет, Изучающий нравы поэт И чиновников юных две пары.Притворяются гости, что весело им,И плохое шампанское льется рекою…Но цыганке одной этот пир нестерпим.Она села, к стене прислонясь головою,Вся в морщинах, дырявая шаль на плечах, И суровое, злое презреньеЗагорается часто в потухших глазах: Не по сердцу ей модное пенье…«Да, уж песни теперь не услышишь такой,От которой захочется плакать самой!Да и люди не те: им до прежних далече…Вот хоть этот чиновник – плюгавый такой, Что, Наташу обнявши рукой, Говорит непристойные речи,–Он ведь шагу не ступит для ней… В кошелькеВся душа-то у них… Да, не то, что бывало!»Так шептала цыганка в бессильной тоске,И минувшее, сбросив на миг покрывало, Перед нею росло – воскресало. Ночь у «Яра». Московская знать Собралась как для важного дела,Чтобы Маню – так звали ее – услыхать, Да и как же в ту ночь она пела!«Ты почувствуй», – выводит она, наклонясь, А сама между тем замечает, Что высокий, осанистый князь С нее огненных глаз не спускает.Полюбила она с того самого дня Первой страстью горячей, невинной,Больше братьев родных, «жарче дня и огня», Как певалося в песне старинной.Для него бы снесла она стыд и позор, Убежала бы с ним безрассудно,Но такой учредили за нею надзор, Что и видеться было им трудно. Раз заснула она среди слез.«Князь приехал!» – кричат ей… Во сне аль серьезно Двадцать тысяч он в табор привез И умчал ее ночью морозной. Прожила она с князем пять лет,Много счастья узнала, но много и бед…Чего больше? Спросите – она не ответит, Но от горя исчезнул и след,Только счастье звездою далекою светит! Раз всю ночь она князя ждала,Воротился он бледный от гнева, печали; В этот день его мать прокляла И в опеку имение взяли.И теперь часто видит цыганка во сне,Как сказал он тогда ей: «Эх, Маша, Что нам думать о завтрашнем дне? А теперь хоть минута, да наша!»Довелось ей спознаться и с «завтрашним днем»:Серебро продала, с жемчугами рассталась, В деревянный, заброшенный дом Из дворца своего перебралась, И под этою кровлею вновь Она с бедностью встретилась смело: Те же песни и та же любовь… А до прочего что ей за дело?Это время сияет цыганке вдали,Но другие картины пред ней пролетели.Раз – под самый под Троицын день – к ней пришлиИ сказали, что князь, мол, убит на дуэли.Не забыть никогда ей ту страшную ночь, А пойти туда, на дом, не смела.Наконец поутру ей уж стало невмочь: Она черное платье надела,Робким шагом вошла она в княжеский дом,Но как князя-голубчика там увидала С восковым, неподвижным лицом, Так на труп его с воплем упала!Зашептали кругом: «Не сошла бы с ума! Знать, взаправду цыганка любила…»Подошла к ней старуха княгиня сама,Образок ей дала… и простила.Еще Маня красива была в те года, Много к ней молодцов подбивалось,– Но, прожитою долей горда, Она верною князю осталась;А как помер сынок ее – славный такой, На отца был похож до смешного,–Воротилась цыганка в свой табор роднойИ запела для хлеба насущного снова!И опять забродила по русской земле,Только Марьей Васильевной стала из Мани… Пела в Нижнем, в Калуге, в Орле, Побывала в Крыму и в Казани; В Курске – помнится – раз, в Коренной,Губернаторше голос ее полюбился,Обласкала она ее пуще родной,И потом ей весь город дивился.Но теперь уж давно праздной тенью онаДоживает свой век и поет только в хоре… А могла бы пропеть и одна Про ушедшие вдаль времена, Про бродячее старое горе, Про веселое с милым житье Да про жгучие слезы разлуки…Замечталась цыганка… Ее забытье Прерывают нахальные звуки. Груша, как-то весь стан изогнув, Подражая кокотке развязной, Шансонетку поет. «Ньюф, ньюф, ньюф…» – Раздается припев безобразный. «Ньюф, ньюф, ньюф, – шепчет старая вслед, – Что такое? Слова не людские, В них ни смысла, ни совести нет… Сгинет табор под песни такие!» Так обидно ей, горько – хоть плачь!Пир в разгаре. Хвативши трактирной отравы, Спит поэт, изучающий нравы, Пьет довольный собою усач, Расходился чиновник плюгавый:Он чужую фуражку надел набекрень И плясать бы готов, да стыдится.Неприветливый, пасмурный деньВ разноцветные стекла глядится.
Конец 1860-х годов
А. С. Даргомыжскому
С отрадой тайною, с горячим нетерпеньемМы песни ждем твоей, задумчивый певец! Как жадно тысячи сердецТебе откликнутся могучим упоеньем! Художники бессмертны: уж давно Покинул нас поэта светлый гений, И вот «волшебной силой песнопений»Ты воскресаешь то, что им погребено.Пускай всю жизнь его терзал венец терновый,Пусть и теперь над ним звучит неправый суд, Поэта песни не умрут:Где замирает мысль и умолкает слово,Там с новой силою аккорды потекут…Певец родной, ты брат поэта нам родного,Его безмолвна ночь, твой ярко блещет день,–Так вызови ж скорей, творец «Русалки», снова Его тоскующую тень!
Недвижно безмолвное море,По берегу чинно идутЗнакомые лица, и в сбореВесь праздный, гуляющий люд.Проходит банкир бородатый,Гремит офицер палашом,Попарно снуют дипломатыС серьезным и кислым лицом.Как мумии, важны и прямы,В колясках своих дорогихБолтают нарядные дамы,Но речи не клеются их.«Вы будете завтра у Зины?..»– «Княгине мой низкий поклон…»– «Из Бадена пишут кузины,Что Бисмарк испортил сезон…»Блондинка с улыбкой небеснойЛепечет, поднявши лорнет:«Как солнце заходит чудесно!»А солнца давно уже нет.Гуманное общество теша,Несется приятная весть:Пришла из Берлина депеша –Убитых не могут и счесть.Графиня супруга толкает:«Однако, мой друг, посмотри,Как весело Рейс выступает,Как грустен несчастный Флери».Не слышно веселого звука,И гордо на всем берегуЦарит величавая скука,Столь чтимая в светском кругу.Темнеет. Роса набежала.Туманом оделся залив.Разъехались дамы сначала,Запас новостей истощив.Наружно смиренны и кротки,На промысел выгодный свойОтправились в город кокоткиБеспечной и хищной гурьбой.И следом за ними, зевая,Дивя их своей пустотой,Ушла молодежь золотаяОканчивать день трудовой.Рассеялись всадников кучи,Коляски исчезли в пыли,На западе хмурые тучиКак полог свинцовый легли.Один я. Опять надо мноюВезде тишина и простор;В лесу, далеко, за водою,Как молния вспыхнул костер.Как рвется душа, изнывая,На яркое пламя костра!Кипит здесь беседа живаяИ будет кипеть до утра.От холода, скуки, ненастьяЗдесь, верно, надежный приют;Быть может, нежданное счастьеСвило себе гнездышко тут.И сердце трепещет невольно…И знаю я: ехать пора,Но как-то расстаться мне больноС далеким мерцаньем костра.
71
На стрелке (фр.). – Ред.
10 августа 1870
«Приветствую вас, дни труда и вдохновенья!..»
Приветствую вас, дни труда и вдохновенья! Опять блестя минувшей красотой, Являются мне жизни впечатленьяИ в ярких образах толпятся предо мной. Но, суетой вседневною объята,Моя душа порой глуха на этот зов И тщетно молит к прежнему возврата, И вырваться не может из оков… Так лебедь, занесенный в край безводный И с жизнью свыкшийся иной, Порою хочет, гордый и свободный, Лететь к стране своей родной…Но взор его потух, отяжелели крылья,И если удалось ему на миг взлететь,То только чтоб свое почувствовать бессилье И песнь последнюю пропеть!
1870. <1886>
Огонек
Дрожа от холода, измучившись в пути,Застигнутый врасплох суровою метелью,Я думал: лошадям меня не довезтиИ будет мне сугроб последнею постелью…Вдруг яркий огонек блеснул в лесу глухом,Гостеприимная открылась дверь пред нами,В уютной комнате, пред светлым камельком,Сижу обвеянный крылатыми мечтами.Давно молчавшая опять звучит струна,Опять трепещет грудь волненьями былыми,И в сердце ожила старинная весна,Весна с черемухой и липами родными…Теперь не страшен мне протяжный бури вой,Грозящий издали бедою полуночной,Здесь – пристань мирная, здесь – счастье и покой,Хоть краток тот покой и счастье то непрочно.О, что до этого! Пускай мой путь далек,Пусть завтра вновь меня настигнет буря злая,Теперь мне хорошо… Свети, мой огонек,Свети и грей меня, на подвиг ободряя!
1871
Недостроенный памятник
Однажды снилось мне, что площадь русской сценыБыла полна людей; гудели голоса;Огнями пышными горели окна, стены,И с треском падали ненужные леса.И из-за тех лесов, в сиянии великом,Явилась женщина. С высокого челаУлыбка светлая на зрителей сошла –И площадь дрогнула одним могучим криком.Волненье усмирив движением руки,Промолвила она, склонив к театру взоры:«Учитесь у меня, российские актеры, Я роль свою сыграла мастерски. Принцессою кочующей и бедной, Как многие, явилася я к вам –И так же жизнь моя могла пройти бесследно,Но было иначе угодно небесам! На шаткие тогда ступени трона Ступила я бестрепетной ногой – И заблистала старая корона Над новою, вам чуждой головой.Зато как высоко взлетел орел двуглавый!Как низко перед ним склонились племена! Какой немеркнущею славой Покрылись ваши знамена!С дворянства моего оковы были сняты;Без пыток загремел святой глагол суда,В столицу Грозного сзывались депутаты, Из недр степей вставали города…Я женщина была – и много я любила…Но совесть шепчет мне, что для любви своей Ни разу я отчизны не забылаИ счастьем подданных не жертвовала ей.Когда Тавриды князь, наскучив пылом страсти,Надменно отошел от сердца моего,Не пошатнула я его могучей власти, Гигантских замыслов его.Мой пышный двор блистал на удивленье свету В стране безлюдья и снегов,Но не был он похож на стертую монету,На скопище бесцветное льстецов.От смелых чудаков не отвращая взоров,Умела я ценить, что мудро иль остро,–Зато в дворец мой шли скитальцы, как Дидро, И чудаки, такие как Суворов.Зато и я мосла свободно говоритьВ эпоху диких войн и казней хладнокровных, Что лучше десять оправдать виновных, Чем одного невинного казнить.И не было то слово буквой праздной!Однажды пасквиль мне решилися подать: В нем я была – как женщина, как мать – Поругана со злобой безобразной.Заныла грудь моя от гнева и тоски;Уж мне мерещились допросы, приговоры…Учитесь у меня, российские актеры! Я роль свою сыграла мастерски,–Я пасквиль тот взяла – и написала с краю:„Оставить автора, стыдом его казня.Что здесь – как женщины – касается меня, Я – как царица – презираю!“Да, управлять подчас бывало нелегко!Но всюду – дома ли, в Варшаве, в Византии – Я помнила лишь выгоды России – И знамя то держала высоко.Хоть не у вас я свет увидела впервые,Вам громко за меня твердят мои дела: Я больше русская была,Чем многие цари, по крови вам родные! Но время шло, печальные следы Вокруг себя невольно оставляя…Качалася на мне корона золотая,И ржавели в руках державные бразды…Когда случится вам, питомцы Мельпомены,Творенье гения со славой разыграть, И вами созданные сценыЗаставят зрителя смеяться иль рыдать, Тогда – скажите ради Бога –Ужель вам не простят правдивые сердцаНеловкость выхода, неровности конца И даже скуку эпилога?»Тут гул по площади пошел со всех сторон,Гремели небеса, людскому хору вторя,–И был сначала я, как будто ревом моря, Народным воплем оглушен.Потом все голоса слилися воедино,И ясно слышал я из говора того: «Живи, живи, Екатерина,В бессмертной памяти народа твоего!»
1871
«В убогом рубище, недвижна и мертва…»
Честь имею донести Вашему Высокоблагородию, что в огородах мещанки Ефимовой найдено мертвое тело.
(Из полицейского рапорта)
В убогом рубище, недвижна и мертва,Она покоилась среди пустого поля.К бревну прислонена, лежала голова.Какая выпала вчера ей злая доля?Зашиб ли хмель ее среди вечерней тьмы,Испуганный ли вор хватил ее в смятенье,Недуг ли поразил, – еще не знали мыИ уловить в лице старались выраженье.Но веяло оно покоем неземным;Народ стоял кругом, как бы дивяся чуду,И каждый клал свой грош в одну большую груду,И деньги сыпались к устам ее немым.Вчера их вымолить она бы не сумела…Да, эти щедрые и поздние гроши,Что, может быть, спасли б нуждавшееся тело,Народ охотнее бросает для души.Был чудный вешний день. По кочкам зеленелиПобеги свежие рождавшейся травы,И дети бегали, и жаворонки пели…Прохладный ветерок, вкруг мертвой головыКосмами жидкими волос ее играя,Казалось, лепетал о счастье и весне,И небо синее в прозрачной вышинеСмеялось над землей, как эпиграмма злая!