Полуостров Сталинград
Шрифт:
«Четверка» взрёвывает мотором и совершает небольшой манёвр, буквально на несколько метров, чтобы появился небольшой сектор для стрельбы во фронт. Его танкисты из первого взвода сами с усами, дают залп и под прикрытием разрывов идут в атаку.
У русских солдат во все времена есть за душой один козырь. Он потрясает любого врага и действует до тех пор, пока жив хотя бы один. И даже ещё немного после гибели. Русская штыковая атака. Не важно, то ли классическая штыковая, то ли самоубийственный танковый удар или когда-то будет налёт космических истребителей сквозь завесу шквального вражеского огня. По сути это всегда одно и то же. Ничего другого не оставалось, поэтому Егор Смирнов выбрасывает на стол последний козырь.
Смирнов ещё успевает увидеть, что до немецкой батареи добрались три танка, один из них разматывает гусеницу и загорается, — интересно, от чего? — но продолжает стрелять, второй успевает подмять под себя вторую пушку, когда его уничтожает сосредоточенный огонь второй батареи. Успевает увидеть, перед тем как его командирский танк получает в борт 150-миллиметровый снаряд. И уже не видит Смирнов, как получает в лоб мощный снаряд того же убийственного калибра почти в упор третий танк, но продолжает двигаться уже с мёртвым экипажем и таранит четвёртую пушку. Хотя кто знает, может быть, душа его, выброшенная из искорёженного взрывом танка, где-то сверху удовлетворённо осматривает поле такого короткого и такого жестокого боя.
Окончательно смяв передовой танковый отряд, дивизия СС «Тоттенкопф» обеспечивает себе беспрепятственное продвижение прочь из формируемого окружения. На какое-то время беспрепятственное. Пока…
— Вашу мать через корявое коромысло! — Вскипает генерал-лейтенант Анисимов.
И кроме спешащих к месту гибели танковой роты тяжёлых артиллерийских батарей взлетают в небо десятки самолётов 12-ой бомбардировочной авиадивизии и 43-ей истребительной.
19 сентября, пятница, время 08:30.
Минск, штаб Западного фронта.
— За вчерашний день наши потери двенадцать СБ, три чайки и пять ишачков. Надёжно взять господство в воздухе пока не удаётся, товарищ генерал, — заканчивает доклад Копец. — Дмитрий Григорич, может…
Хладнокровный доклад командующего ВВС отражает совершенно отвязанную воздушную драку над Уценами. Ночью бои продолжались. Артиллерию подтянули только к девяти вечера, когда уже стемнело и начали гвоздить по площадям вслепую. В начале вслепую. Затем подоспели ночники, накидали осветительных бомб и кое-как принялись за корректировку. Получалось не ахти. Корректировку артогня ночными бомбардировщиками мы не отрабатывали. Пишу в блокнот «Ночная корректировка артогня» со знаком вопроса, потому что пока не представляю, как к этому подступиться.
Отмахиваюсь от ожидающего взгляда Иваныча. Знаю, чего хочет и, наверное, прав главлётчик.
— Когда войска соседей подтянутся поближе к Уцене?
— Не раньше, чем через сутки. Скорее, через двое, — прикидывает по карте Климовских.
Еле удерживаюсь, чтобы не поморщиться. Северо-Западный фронт тоже могу считать своим, но ревность давится ценой немалого усилия. Если мы застрянем, то соседи пройдут чуть больший путь, а это урон моей боярской чести, хе-хе. Ну, и хрен с ними! Сочтёмся славой после войны, а у меня хоть позора первых дней войны нет.
Прав Копец, пришла пора. Только о кое-чём надо тоже позаботиться.
— Ты прав, Иваныч. Подтягивай Рычагова.
— Сколько?
— Всех.
— Задействовать все триста экипажей? — Копец округляет глаза.
— Да.
Если уж выпускать Кракена, которого мы так долго выращивали, то целиком. Нехрен ему часть лап, щупальцев или что там у него, привязывать.
— И вот на что, Иваныч, обрати особое внимание. Пока в нашей полосе не появится хотя бы пары аэродромов, кольцо окружения считать замкнутым не буду. Оперативное руководство всей авиацией в зоне окружения можешь скинуть на Рычагова.
Кошусь на окно. Что-то подсознание мне подсказывает со вчерашнего дня, только сейчас доходит: воздушных боёв в минском небе нет. Не орёт сирена воздушной тревоги, не взрываются бомбы и сбитые самолёты. Хм-м, не до Минска вдруг стало немецким фашистам.
— Товарищ комиссар, что у нас с наглядной агитацией?
— Завтра к обеду будет всё готово, — докладывает Фоминых, — и Дмитрий Григорич, вам бы по радио выступить.
— Выступлю, — речь-то я толкну. Хотелось бы дождаться конца окружения, только всегда будет чего-то хотеться. Мне есть, что сказать и без завершённого окружения…
19 сентября, пятница, время 00:45.
Небо надо Берлином. Павел Рычагов.
Мы почти на месте! Главное гнездо и центр тёмной силы, хлынувшей в мою страну. Жаль, что мы не можем срубить главную голову этого дракона за один раз. Только шкуру подпалим. И не дракон это, гидра с отрастающими головами. Сейчас мы ей маковку причешем…
Никакая самая жёсткая светомаскировка не может полностью скрыть город такого размера. Огонёк папиросы, горящие фары автомобилей, отблеск лунного света от водной поверхности, — Берлин окружён каналами, — к этому сейчас добавим осветительные бомбы и пламя пожаров. Разберёмся.
По плану бомбим пригороды и одно место в центре. В пригородах заводы и аэродромы, в центре… а в центре — правительственный квартал! И есть специальные бомбы, бумажные.
Три самолёта отделяются и уходят вправо, охватывая город с севера. Два — с юга. Три больше, чем два, поэтому, приказав лётчику отстать на пару километров от замыкающего, следую за тройкой. Далеко, да ещё ночь, поэтому не вижу, как из самолётов, растянувшихся километров на десять, высыпаются бомбы.
— Приготовить фотопулемёт! — Как любит приговаривать Павлов, сделанное дело это полдела, а полностью любая работа завершается красивым отчётом. Если о подвиге никто не знает, он остаётся личным достижением героя, взрывом снаряда без осколков и ударной волны. Главный поражающий эффект подвига его известность. Чем шире, тем лучше…
Есть! Первая россыпь бомб достигает поверхности. Нам не слышно, но земля сейчас содрогается от многочисленных бомбовых укусов. За несколько секунд до взрывов в небе расцветают осветительные бомбы. Фотоаппарату нужна подсветка.
— Фотопулемёт! — Второй пилот выстреливает серию кадров.
Вторая россыпь, третья, четвёртая… бомбовозы опорожняются на город стальным дождём, что сыпется с жутким воем. Особо не присматриваюсь, что там внизу и как. На фотографиях потом погляжу.
— Как там Дрозд?