Полвека любви

Войскунский Евгений Львович

Кадровики читали газеты. А кроме того, они, конечно же, получали секретные указания, в которых газетные публикации приобретали четкий вид — кого тащить, кого не пущать…

Но до отдела кадров даже и не дошло. Прошин поговорил с моим начальником политотдела. Только он повел речь о возможности моего выдвижения в «Красный флот», как сразу Кокорев огорошил его: «Войскунский скрыл, что женат на дочери врага народа».

Паша рассказал мне это и добавил:

— Я выскочил из его каюты как ошпаренный.

Я был неприятно удивлен: вот как, теперь на меня навешен такой ярлык…

— Лидин отец никакой не враг народа, — сказал я.

— Верю тебе. — Прошин пожал плечами. — Но насчет «Красного флота»… сам понимаешь…

Да, да, я понимал. Как не понять…

— Тебе не следовало жениться на дочери врага народа.

— Не говори глупости, Лидуха. Я женился на тебе, а не на твоей анкете. И между прочим, по любви. Ты знаешь это?

— Для меня нет ничего важнее… Но моя анкета будет тебе мешать.

— Ну, я не собираюсь делать карьеру на флоте. Выпустят же меня когда-нибудь на «гражданку».

— И твое личное дело поедет за тобой.

— Пусть едет. Писать-то мне не запретят.

— Теперь Прошины перестанут с нами общаться.

— Ничего не перестанут. Пашка ведь не олух с мочой в голове.

— Фу, как ты выражаешься.

— Хотел, чтобы ты улыбнулась. Ли, ничего не бойся.

Да, я хотел, чтобы улыбка не исчезала с твоего милого лица. Чтобы тревога не отравляла нашу жизнь. Чтобы ты чувствовала себя счастливой.

Разве мало выпало на нашу долю всяческих невзгод? Разве, полной мерой хлебнув военного лихолетья, не заслужили мы, чтобы покой не только снился, но и прочно вошел в нашу жизнь? Зря, что ли, горел в вечернем небе голубой Арктур — моя, извините за возвышенное слово, путеводная звезда?

Но жизнь устроена так, что за каждым углом нас подстерегают неожиданности. Открытый мной закон несообразности — что-то чему-то всегда не соответствует — действовал неукоснительно…

Шут с ним, с «Красным флотом», нам с Лидой и в Либаве было хорошо. Бутурлин заверил меня, что театр по-прежнему заинтересован в моей пьесе, но я уже не верил в это. Шлоссберг — глава латвийского реперткома — красноречиво молчал.

В июне я сдал экзамены за третий курс, в том числе грозную 2-ю часть «Современного русского языка» Реформатскому. Гонял он меня здорово, но был Александр Александрович весел и немного «под газом»: накануне появился труд Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», в котором, наряду с общеизвестными истинами о словарном составе языка, содержалась сокрушительная критика учения Н. Я. Марра — а Реформатский был противником Марра с его классовым подходом к языку.

Весной 51-го у Лиды стали побаливать тазобедренные суставы. «Это — блокада у тебя в костях, — говорил я ей. — Ведра с водой, которые ты таскала с Невы».

Таскание воды было и в Либаве, пока я не приехал и не отобрал у нее ведра. Но Лидина мама, Рашель Соломоновна, напомнила о врожденном вывихе обоих тазобедренных суставов, о том, как их вправили в Берлине, а потом правый сустав вторично — в Москве.

— Лидочке надо непременно показаться в ЦИТО профессору Приорову.

Но ЦИТО — в Москве, когда еще мы туда приедем. Пошли к местным врачам. Рентгеновский снимок показал деформацию головок тазобедренных суставов. Вправление в детстве не прошло бесследно. И вот диагноз: деформирующий артроз.

Своим раскатистым «р» этот диагноз сопровождал все последующие десятилетия нашей жизни. На какие только курорты мы не ездили. К каким только врачам не обращались…

В том числе и к врачу в берлинском госпитале «Шарите» — том самом, в котором когда-то трехлетней Лиде вправлял суставы знаменитый профессор Гохт.

Осенью 1977 года мы с Лидой провели две недели в ГДР. Вообще-то в туристские поездки за границу выпускали только в составе групп, но в соцстраны разрешался индивидуальный туризм. Это нас устраивало: группы всегда торопятся, Лиде, с больными ногами, было не угнаться — а индивидуалам можно не бежать, не торопиться.

Прекрасная была поездка. В каждом городе нас встречали, отвозили в гостиницу, устраивали экскурсию и провожали — остальное время принадлежало нам самим. Мы побывали в Берлине, Дрездене, Лейпциге, Веймаре.

Особенно запомнился Вернигероде, в путеводителях его называют «die bunte Stadt am Harz» — «Пестрый город на Гарце». Тут мы жили в отеле «Weisser Hirsch» («Белый олень») напротив ратуши — такую дивную симфонию архитектурных форм и красок увидишь только в старых иллюстрациях к сказкам братьев Гримм. Дома в Вернигероде — тоже сказочные, белые, желтые, красные — сияющие, и все перекрещены фахверком. В таком городе жить бы феям и рыцарям.

11 октября — в Лидин день рождения — я подарил ей поездку на Гарц, некогда воспетый Генрихом Гейне.

Был прохладный солнечный день, и, конечно, мы вспомнили:

Auf die Berge will ich steigen, Wo die frommen H"utten stehen, Wo die Brust sich frei erschliesset, Und die freien L"ufte wehen [11] .

Гейне шел по горам Гарца пешком, мы же поднимались на Querzug’e — «поперечном» поезде-узкоколейке, какие у нас называют «кукушкой». Осеннее золото лесов на горных склонах тут и там высылало нам навстречу красные черепичные крыши небольших поселков. Птицы пели, по выражению Гейне, утреннюю молитву, их щебету вторили звоночки поднимающихся шлагбаумов. В открытые окна вагона вливалась такая безудержная свежесть, словно мир был только что сотворен.

11

Ухожу от вас я в горы, Где живут простые люди, Где привольно веет ветер, Где дышать свободней будет. Г. Гейне, перевод Ал. Дейча.

Лес, пронизанный солнечными лучами, расступился, я прочел название станции: Hasserode. В вагон поднялась шумная компания — семь старушек при двух старичках. Говорящие все сразу, беспрерывно смеющиеся, они наводили на мысль, что старость — веселое время жизни. Напротив нас уселась пара, он в коричневом вязаном пуловере, она — в розовом вязаном жакете, и у обоих розовые щечки, и оба ни на секунду не умолкали. Его старая жилистая рука покойно лежала на ее старой жилистой руке.

— Немецкие Филемон и Бавкида, — тихо сказал я Лиде.