Полвека любви
Шрифт:
Наш Querzug полз вверх сквозь густой еловый лес. По зеленым склонам горы с ржавыми каменными проплешинами протянулась колючая проволока. Я выглянул в окно: на верхушке горы среди елей стояла желтая башня, над ней медленно вращалась решетчатая антенна локатора.
— Brocken, — уловив мое любопытство, сказал старичок.
Брокен! Вот в какие места мы попали: на этой горе во времена Фауста справляла Вальпургиеву ночь нечистая сила, бесновались ведьмы с чертями. А теперь тут проходила граница между двумя германскими государствами.
Погранзона отодвинулась вправо. Вскоре открылся пруд, а на нем островок с белым
И опять неторопливо плыл Querzug меж горных склонов, и бесконечные ели неохотно уступали место березам, горевшим яркими красками осени. Где-то на пологом выпасе бродили рыжие лошади. Было тихо, свежо и солнечно — как в детском сне.
Хочется выписать несколько строк из гейневского «Путешествия по Гарцу»: «…Природа, как и великий поэт, умеет простейшими средствами достигать величайших эффектов. Ведь в ее распоряжении только одно солнце, деревья, цветы, вода и любовь. Правда, если любви нет в сердце созерцающего, то и целое может представиться ему довольно жалким — тогда солнце всего лишь небесное тело, имеющее столько-то миль в поперечнике, деревья пригодны для топлива, цветы классифицируются по своим тычинкам, а вода — мокрая».
— Какой хороший день ты мне подарил, — сказала Лида, когда мы сошли с поезда, вернувшегося на станцию Вернигероде.
— Мы не забудем этот день, да? — сказал я.
— Никогда не забудем.
И мы, держась за руки, как те старички, пошли к своему «Белому оленю».
А наутро уехали в Берлин. Прощай, милый пестрый город, прощай, Гарц!
Шли последние дни нашей поездки. Мой друг писатель Гюнтер Штайн (о нем я расскажу дальше, о нашем знакомстве стоит рассказать) устроил консультацию для Лиды у одного из ведущих врачей «Шаритё» — доктора Кайзера. Рентгеновские снимки Лидиных суставов были у нас с собой. Седой, очень прямой, быстрый в движениях доктор с императорской фамилией вставил снимки в светящееся окошко и вдумчиво смотрел. Потом попросил Лиду пройтись по просторному кабинету. Его резюме: все понятно, деформация головок суставов, подвывих правого (Гюнтер переводил медицинскую терминологию)… Движение за счет контрактуры… Операция возможна, есть новая методика — искусственный сустав… есть и старая — повернуть сустав так, чтобы… (дальше очень специальные термины, я боюсь напутать)…
Доктор Кайзер улыбнулся: так вас оперировал профессор Гохт? Ну как же, в Шарите помнят великого ортопеда…
Значит, операция… Если бы один поврежденный сустав, то мы бы решились… Но деформированы оба… и ведь нет стопроцентной гарантии…
Но я слишком забегаю вперед.
Раз уж мелькнул в моей книге Генрих Гейне, то не могу не записать всплывший в памяти давний разговор на уроке у Анны Иоанновны.
— Die sechs deutsche Klassiker sind [12] , — заявила она докторальным тоном, — Клопшток, Лессинг, Виланд, Гердер, Гете и Шиллер.
12
Шесть немецких классиков (нем.).
— А Гейне? — спросили мы, удивившись.
— Nein! Нет! — твердо сказала наша учительница.
Гейне при Гитлере был, конечно, исключен из германской литературы: еврей! Но бакинская немка Анна Иоанновна к гитлеровскому нацизму никакого отношения, разумеется, не имела. Более того, она была замужем за евреем — инженером Трифелем. Почему же Гейне пребывал у нее в немилости? Странно…
Впрочем, странного в жизни так много, что это даже и не странно.
Как сказано выше, в 1951-м были упразднены все газеты соединений на флоте — в том числе и мой «Подводник Балтики». (Ну и правильно. Только бумагу зря переводить.) Удобный момент! Снова, уже в который раз, я накатал рапорт о демобилизации.
И опять ничего не вышло. «Нет оснований», — заявил Кокорев. И даже пригрозил неприятностями, а рапорт вернул мне, отказавшись посылать его в Пубалт.
Алело было в том, что капитан 2 ранга Слепов, недавно назначенный замначальника политотдела, слушал мою лекцию для офицерского состава (о работе Сталина «Марксизм и вопросы языкознания») — и предложил оставить меня на бригаде, в политотделе, в должности пропагандиста. Я отказался — дескать, я газетчик, журналист, — но Слепов настоял на своем:
— Ничего, ничего. Журналисты — те же пропагандисты. У тебя получится. — И добавил: — Юридикция у тебя хорошая.
Мне стало смешно: «юридикция»!
Пришлось мне еще несколько лет прослужить на флоте, на подплаве — и кто знает, сколько бы и сверх того я протрубил, если бы Толя Енученко, переведенный в отдел кадров Пубалта, не помог мне. Но об этом — немного позже.
А Николая Широкова назначили замполитом на плавмастерскую. К тому времени он почти до половины дописал либретто оперы, каковую намеревался сочинить бригадный капельмейстер капитан Петров-Куминский.
Плавмастерская — здоровенная баржа, в которой вечно что-то гудело и скрежетало, — стояла у одного из причалов в дальнем краю Военной гавани. Начальником там был инженер-майор Каменкович. Мы были с ним знакомы: он жил в соседнем доме № 66 по улице Узварас, а наши жены вместе ходили в парк гулять — Лида с Аликом, а Ксения Ивановна с дочкой, Алькиной ровесницей.
Поначалу у Каменковича и Широкова все шло хорошо, но вскоре отношения разладились — Широков сорвался с тормозов, запил, устроил дебош.
Месяца два спустя я узнал, что он демобилизовался. Пьяные скандалы — вот был простейший путь с военно-морской службы на гражданку.
Но — не для меня.
Я упомянул о Петрове-Куминском. Он был одним из старожилов бригады. В годы войны он со своим оркестром встречал на стенке Купеческой гавани в Кронштадте подводные лодки, возвращающиеся из боевых походов. Петров-Куминский был классным музыкантом, но пристрастие к выпивке нередко осложняло его отношения с начальством. По этой причине много лет он ходил в звании капитана (береговой службы), не продвигаясь в майоры. Его помятое нелегкой жизнью лицо с багровым носом хранило обиженное выражение. Комбриг контр-адмирал Орел жестко распекал Петрова-Куминского, но не выгонял с бригады: ценил как опытного капельмейстера.