Полвека любви
Шрифт:
И вот Петров-Куминский надумал вступить в партию. Он стал меньше пить, выучил устав и что-то прочел в газетах — о борьбе с низкопоклонством, и о войне, вспыхнувшей в Корее, и, конечно, текущие постановления ЦК. В общем, подготовился, обзавелся рекомендациями — и был принят.
На первом же партийном собрании на береговой базе новоиспеченный коммунист Петров-Куминский попросил слова. Ему было что сказать — о нехорошем, с его точки зрения, отношении командования к нуждам музыкантской команды. Он ведь знал, что на партсобраниях допускается критика. Но только он заговорил о неправильном отношении товарища Орла, как его прервал председатель собрания: нельзя, дескать, критиковать командира бригады. Петров-Куминский зашел с другого края, помягче — мол, в целом все хорошо, налицо успехи в службе, но есть отдельные недостатки, вот, например, коммунист товарищ Орел…
И снова его прервали: нельзя, товарищ! Петров-Куминский рассердился. Вынул из кармана кителя новенький партбилет и бросил его на председательский стол со словами:
— Нате ваш партбилет и за…итесь со своим Карлой Марлой!
За неразумные эти слова Петрову-Куминскому могло бы влететь на полную катушку, вплоть до трибунала. Но хорошие капельмейстеры на улице не валяются. И он отделался изгнанием из партии и арестом на пятнадцать суток.
По-прежнему выходил он с оркестром на ежедневный развод караула. По-прежнему в праздничные дни оглашал Военную гавань всепобеждающими звуками гимна.
Никакую оперу, либретто которой так и не дописал его собутыльник Коля Широков, Петров-Куминский, конечно, не сочинил.
При Доме офицеров организовали вечернюю школу для офицеров и сверхсрочников, не имевших среднего образования. Лида стала в этой школе преподавать историю — наконец-то пригодился ее университетский диплом. Не сразу она согласилась, ее смущало, что учениками будут не дети, а великовозрастные дяди в погонах.
— Ну и что? — говорил я. — С детьми труднее, они же бузотеры. А тут — люди, привыкшие к дисциплине. Не бойся, Ли. Ты управишься.
И Лида, с обычной ее добросовестностью, засела за школьные учебники, за сохранившиеся конспекты университетских лекций. Дяди в погонах слушали ее уважительно. И дело пошло.
В дни занятий в вечерней школе я старался приезжать домой пораньше, чтобы наш сын не оставался один. Если же я задерживался на службе, то Лида брала Алика с собой. Ему нравилось «ходить в школу». Он даже помогал Лиде: тащил в класс свернутую в трубку историческую карту, и вид у него при этом был, как рассказывала мне Лида, «ответственный». Он ожидал маму, сидя в учительской, листал книжки и «поддерживал разговор» с директрисой Марией Борисовной Векшиной.
Преподавание истории, прежде всего курса истории СССР, было непростым занятием.
— Ты подумай, — сказала мне Лида, — в методических указаниях прямо-таки восхваляется Иван Грозный. Опричнина называется прогрессивным явлением…
Мне запомнился наш разговор об опричнине. Царь Иван IV остервенился на бояр и учинил жесточайший террор против них — своих политических противников, тем самым укрепляя централизацию Русского государства. Это общеизвестно. В школьные годы зачитывались романом А. К. Толстого «Князь Серебряный». Грозный, беспощадный царь и его опричники, с подвешенными к седлу собачьими головами и метлами, вызывали ужас. Измена вокруг, измена! Рубили головы, Малюта Скуратов, верный государев пес, никого не щадил. Да и сам государь — собственного сына убил…
— Нам Греков на первом еще курсе рассказывал, — говорила Лида, — что в начале царствования у Ивана были благие намерения, он же был умен и очень образован. А после смерти Анастасии, любимой первой жены, его будто подменили. Убивал — и молился. Изгонял в ссылку, разорял старинные вотчины — и молился… оправдание искал своей свирепости… Греков, помню, приводил цитаты из Карамзина — тот сравнивал царствование Ивана Грозного с монгольским игом… А теперь оказывается, что он со своей опричниной — прогрессивен. Главный смысл опричнины — не террор, а борьба против пережитков феодальной раздробленности…
— Ну, может, главный смысл в этом и заключался, — говорил я неуверенно. — В историческом-то аспекте…
— Да, но могут ли быть прогрессивными массовые убийства?
Госпожа Клио, муза истории, нередко подводила нас, поколение идеалистов, получивших сугубо советское воспитание, к пониманию исторических связей, традиций, аллюзий. А мы и подумать тогда не смели о поразительном сходстве характеров и методов правления Ивана Грозного и Иосифа Сталина. И тот, и другой — одержимы укреплением абсолютной власти. Оба — безумно подозрительны и невероятно жестоки. У обоих — фавориты-палачи, мастера по «раскрытию заговоров». Фуше сказал когда-то: «Чтобы держать императора в руках, нужно всегда иметь наготове пару хороших заговоров». А вот что говорил об Иване Грозном историк Ключевский: «Превратив политический вопрос о порядке в ожесточенную вражду с лицами, в бесцельную и неразборчивую резню, он своей опричниной внес в общество страшную смуту, а сыноубийством подготовил гибель своей династии».
Понятно, почему Сталину импонировал Грозный, почему он повелел его царствование определить как «прогрессивное». По размаху террора великий вождь далеко превзошел своего излюбленного героя из русской истории.
Одной из жертв сталинщины пал бакинский геолог-нефтяник Владимир Листенгартен. А его дочь, учительница истории, была вынуждена говорить на уроках о прогрессивном значении опричнины.
Матрос Никифоров был одним из моих наборщиков в «Подводнике Балтики». Такой невысокий плотненький малый с репутацией «квартального пьяницы». Раз в квартал, никогда не чаще, он напивался либо в увольнении, либо у каких-то дружков на береговой базе. Никифоров не дебоширил, не дрался, но — распускал язык. Наверное, душа требовала — высказаться.
А высказывания его были крамольные — о том, что «в колхозе жрать нечего». Уж не помню, из какой он был деревни, из какой области. «У нас в колхозе за целый год на трудодни ни грамма хлеба не выдали, весь отобрали на заготовки…» Я пытался урезонить Никифорова: «Была опустошающая война, разорившая тысячи деревень…» — «Да нет, — рубил он скороговоркой, — и до войны одно разорение! За так работали! В райцентр ездили хлеб покупать!..» — «Ты до войны был малым ребенком…» — «Ну и что? Я ж помню, одной картохой с огорода живот набивали! Корова была, так мать ее продала, потому как налогом задавили!»
Что мог я, городской житель, не знавший колхозной деревни, возразить этому обличителю? Мог только посоветовать заткнуться: ведь если Никифоров нарвется на стукача, то сцапает его начальник особого отдела. «Сейчас же ступай в кубрик и без всяких разговоров ложись и проспись», — приказывал я.
Осенью 51-го Никифоров демобилизовался. Но разговоры с «квартальным пьяницей» остались в памяти. Я вспоминал их, когда год спустя появился обязательный для изучения труд Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР». В своем излюбленном назидательном стиле вождь наставлял участников экономической дискуссии: одни «глубоко ошибаются», другие «грубо извращают», а т. Ярошенко подменяет марксизм «богдановщиной», и вообще от его предложений «разит хлестаковщиной».