Полвека любви

Войскунский Евгений Львович

Бакинский бульвар! Ты долго снился мне после нашего переезда в Москву. Помнишь, как мы с моей любимой целовались в «аллее вздохов»?

Ты ничего уже не помнишь, старый бульвар.

В мае 1990 года я посетил Баку в последний, наверное, раз. Конечно, он был все тот же — те же улицы, дома и деревья. Та же вышка на бульваре, с которой мы когда-то прыгали с парашютом. Я шел по родной Красноармейской, то есть по улице Самеда Вургуна, — той самой дорогой, по которой мы с тобой, моя любимая, тысячи раз спускались к бульвару. Всегда на углу Вургуна и Шаумяна — помнишь? — сидели на табуретах два старика в облезлых бараньих папахах, азербайджанец и армянин, и со страшным стуком играли в нарды. Они всегда вышучивали друг друга.

— Совсем играть не умеешь! — кричал один и бросал кости. — Пяндж-у-чар! Столько мне надо!

— Такой ход сам-мий глупий человек не сделает! — кричал второй и бросал кости. — Вай, опять ду-ек!

Казалось, эти старички будут вечно тут сидеть и со стуком переставлять шашки. Но теперь, в мае 90-го, их, конечно, не было. И не могло быть. Улица Шаумяна переименована в проспект Азербайджан. Не слышно на улицах прежнего певучего бакинского говора. Русской речи почти не слышно. После кровавых событий января-90 Баку — уже не тот город, живущий в моей беспокойной памяти. Он теперь — мононациональный. Чужой.

Приморский бульвар как будто покинут людьми. Не видно гуляющих. И только одну парочку сидящих в обнимку на скамейке увидел я — одну на весь бульвар.

Любимая, наша «аллея вздохов» теперь безлюдна.

1-я Краснознаменная бригада подводных лодок — одно из знаменитых соединений Балтийского флота — занимала почти всю либавскую Военную гавань. У ее стенок швартовались «щуки», «малютки» и «немки» — трофейные лодки 21-й серии. Среди них выделялся ростом и длиной Б-3 — подводный минзаг серии «Ленинец», прославившийся в войну, а теперь отправленный на покой в качестве ПЗС — плавучей зарядовой станции.

Стояла под флагом командира бригады плавбаза «Смольный» — тоже ветеран войны. А в дальнем конце гавани вскинула свои стройные мачты другая плавбаза «Полярная звезда» — бывшая императорская яхта. Ее потемневшие от старости лакированные каюты помнили последнего царя, помнили и революционных матросов — не корабль, а сгусток исторической памяти.

Вдоль набережной вытянулись старинные красные корпуса береговой базы подплава. Здесь, как и на плавбазах, жили экипажи подводных лодок между выходами в море.

Итак, в погожий день конца апреля я взбежал по трапу на борт «Смольного», отдал честь флагу и, сопровождаемый дежурным по кораблю, прошел в каюту начальника политотдела бригады капитана 1 ранга Василия Фалалеевича Кокорева.

Он был курносым мужичком очень малого роста. Таких теперь называют «метр-в-кепке». Не будь у него звезд на погонах да нашивок на рукавах, он бы остался абсолютно незамеченным в уличной толпе. Свинемюндский Обушенков рядом с Кокоревым показался бы Гулливером. Господи, сколько начальствующих политработников я перевидал. Среди них только один — ханковский комиссар Арсений Расскин — был интеллигентен. Остальные просто выслужились усердием и рвением в политработе — в начале службы рядовые, потом комсомольские секретари, потом краткосрочные курсы, аттестация политработником и — медленное, но неуклонное, шаг за шагом, продвижение по ступенькам должностей и чинов.

Уставив на меня бесцветные глазки, Кокорев задал ряд обычных вопросов — где воевал, где служил, семейное положение, есть ли квартира…

— Ну, принимайте дела у Широкова, — сказал он. — Предупреждаю, он выпивает. Чтобы ничего не было такого.

После каждой фразы Кокорев на миг высовывал кончик языка. Апрельское солнце двумя золотыми дисками горело в иллюминаторах каюты. Что-то мне было грустно — не знаю почему.

Редакция газеты «Подводник Балтики» помещалась в большой комнате на втором этаже береговой базы. Рядом была комната типографии — тут стояли наборные кассы и плоскопечатная машина.

После отъезда Миши Кореневского в Балтийск (его назначили в «Страж Балтики») обязанности редактора исполнял литсотрудник старший лейтенант Николай Широков.

Он не пришел в восторг от моего назначения, тем более что я был на чин ниже его. Однако мы поладили: мне не было дела до его прежних пьяных выходок, из-за которых он и не продвигался по службе. Лишь бы в рабочее время не пил. Отношения с Широковым сложились товарищеские. «С тобой служить можно», — говорил он со своей обычной полуулыбкой-полугримасой. Присаживался боком к столу и быстро писал, нисколько не заботясь о стиле, а подчас и о логике. Ему помогало то, что срочную он служил на лодке и прилично знал подробности подводной службы.

Был и еще один литсотрудник — старшина 1-й статьи Николай Симоненко, с фигурой атлета и краснощеким лицом подростка. Писал он, конечно, тоже не как Илья Эренбург, но для многотиражки его заметки годились.

Мне — новому человеку на бригаде — приходилось на ходу вникать в особенности подводного плавания, но в море я на лодках в том году не выходил — редактору газеты это не было нужно. Выходы в море начались год спустя — когда все многотиражки на флоте, в том числе и «Подводник Балтики», приказом из высоких сфер были закрыты.

Павел Прошин, собкор «Красного флота» по Либавской базе, съездил в Москву на какое-то совещание. По возвращении он сказал, что имел разговор обо мне со своим начальством.

— Тебе давно пора в «Красный флот». Наш главный не возражает, вакансии есть, но нужны рекомендации. И конечно, согласие твоего начальства.

Демобилизация мне не светила, многотиражка обрыдла ужасно — ну конечно, я пошел бы в «Красный флот». Солидная газета, раза два или три там печатали мои очерки. А главное — перспектива обосноваться в Москве. «Париж стоит обедни»!

Но — не очень-то верилось, что меня возьмут в центральную газету.

Рекомендации могли быть самые-самые, лучше не бывает, но решались перемещения-выдвижения в отделах кадров. А кадровики — не темные люди, газеты читают, а в газетах после прошлогоднего разгрома театральных критиков-«космополитов» продолжало звучать долгое эхо. В статьях, гневно осуждавших «низкопоклонство перед Западом», в фельетонах о мошенниках, нагло обманывающих «ротозеев», мелькали еврейские фамилии. До нас, провинциалов на краю державы, доходили удивительные слухи: в Минске странно погиб знаменитый Михоэлс… разогнали Еврейский антифашистский комитет и арестовали его членов — еврейских писателей… в Москве закрыли Камерный театр Таирова…