Помощник хирурга
Шрифт:
— Вероятно, это в какой-то степени связано с особой простотой нашей диеты, которую мы вынуждены блюсти, и с тем, что трапезы следуют с определёнными интервалами. В то время как на суше пища зачастую принимается сообразно желанию, когда желудочные соки ещё недостаточно активны. Но нет сомнений, что более важным фактором на берегу является присутствие противоположного пола, активизация аппетитов иного рода и наличие целого букета социальных и даже моральных ценностей.
— Ну да, — промямлил Джек. В этот самый момент он вытягивал шею, пытаясь разглядеть салинг фор-стеньги, так что мыслями был далеко. — Мистер Роуботем, — прокричал он мичману на подветренном борту, — отправляйтесь на салинг фок-мачты, передайте мистеру Ягелло мои
— Да, сэр! Так точно, сэр! — гаркнул мистер Роуботем и ринулся вверх по такелажу с той же скоростью, да и почти с той же грацией, что кошачий лемур его кузины.
— Прошу прощения, — сказал Джек, — но я просто не могу позволить этому литовцу находиться на такой высоте, у всех над головами, с его-то раненой рукой. Он не слишком удачлив и непременно свернёт себе шею.
Действительно, Ягелло уже падал за борт, угодив в незалатанную прореху в сетке для гамаков, откуда его со смехом вытащили, удачно бросив лаглинь. В тот единственный раз, когда палубный люк остался открытым, он умудрился в него провалиться, не пострадав лишь из-за того, что упал на груду пустых мешков. В другой раз литовец едва не испустил дух, когда Неуклюжий Мозес уронил между собственных ног шлагтов крюйс-брамстеньги с такой высоты, что этот внушительный кусок железа разнёс палубу не хуже книппеля. А не далее как вчера, когда ему демонстрировали механизм замка девятифунтовки, тот соскользнул со спускового рычага, почти отрезав бедняге один из пальцев и изрядно повредив остальные. Команда испытывала к Ягелло симпатию: матросы любили его не только из-за того, что его стараниями Неуклюжий Мозес избежал наказания, но и потому, что он всегда был весел, и, судя по всему, напрочь лишён чувства страха. Офицерской кают-компании он нравился, потому что был душой общества, любил слушать анекдоты и смеялся остротам. Офицеры поглупее, вроде мистера Хайда, всё ещё обращались к нему громким голосом и чётко артикулируя, в той манере, как обычно разговаривают со слабоумными и иностранцами, однако хирург Грэм, в трезвом виде любящий почитать, и второй лейтенант Фентон утверждали, что нельзя человека, способного так играть в вист и готового любого обставить за шахматной доской, считать неумехой и простофилей. И в любом случае, конечно же его невероятная привлекательность и неописуемая мягкость манер несомненно производили свой эффект.
— А, мистер Ягелло, — воскликнул Джек, — как любезно, что вы к нам присоединились.
Перво-наперво, почтите ли вы нас своим обществом за обедом? Мистер Хайд, этот вопрос адресован и вам. А во-вторых — скажите, имеете ли вы какие-либо военные связи вГётеборге? Порох в нижнем погребе изрядно подмок, и мне бы очень хотелось его заменить.
— Я буду счастлив, сэр, — ответил тот. — Большое вам спасибо. Что до Гётеборга, — я знаком с комендантом. Уверен, он с удовольствием снабдит вас порохом, тем более, что его мать шотландка.
Капитанский обед стал прекрасной иллюстрацией словам Стивена о простоте морской диеты. Не беря в расчёт открывший пиршество приправленный хересом и сгущённый дроблёнными сухарями «морской клей», скрупулезно разделённую Стивеном на четыре высохших и отдающих смолой кусочка чахлую дичь и небольшую порцию отваренного в мешочке до однородной массы лежалого высушенного гороха, это была всё та же солонина и сухари, которыми питались кают-кампания, мичманы и команда. «Ариэль» так спешил выйти в море, что времени для пополнения частных запасов попросту не осталось.
Всё, что было в наличии, уничтожили к 54°с.ш., и теперь всей команде приходилось довольствоваться пищей, предоставленной провиантским департаментом, по крайней мере до тех пор, пока они не достигнут вод Швеции.
— Будьте так любезны,
— Конечно, сэр, — воскликнул лейтенант и приступил к этому сложному заданию.
Говядина совершила путешествие до Вест-Индии и обратно, так что теперь, в сыром виде, на ней вполне можно было вырезать ножом и вытачивать какие-нибудь затейливые орнаменты. Даже вымоченный на протяжении нескольких часов кусок, а после хорошенько вываренный, всё ещё сохранял сердцевину, по твёрдости не уступающую дубу. Стивен заметил, что мистер Хайд левша, что позволило ему орудовать в более свободном пространстве. Его левая была сильна и привычна к солонине. Используя большое давление, он разделял порцию на подходящие кусочки. Закончив процесс, он шёпотом спросил Ягелло:
— Надеюсь я не причинил вам неудобств?
— Вы очень добры, сэр, — ответил литовец. — Пустяки. Должен признаться, что этим утром побриться и надеть бушлат мне было весьма непросто, но доктор Мэтьюрин — кивнув на Стивена — и доктор Грэм...
В этот момент кусок говядины с удивительной скоростью полетел Джеку в грудь. Джек сказал Хайду, что его стоит непременно повесить за то, что он направил заряженное оружие на старшего офицера, и вся компания дружно расхохоталась. Сам же бедняга Хайд едва улыбался, и когда трапеза возобновилась, передал гороховую кашу Ягелло, тихим грустным голосом спросив:
— Сэр, не желаете «табачьей суши»? Я хотел сказать «собачьей туши»?[1]
Стивен отметил, что Хайд оговорился не впервые, и стал размышлять, могло ли это как-то быть связано с тем, что он левша — может ли путаница права и лева (а он видел, как Хайд обходил порт с неправильной стороны) быть связана с перевёртыванием звуков, особеннокогда тот чувствовал себя смущённым. Доктор не стал слишком углубляться в эти размышления и спросил:
— Если не ошибаюсь, мы поднимали вопрос отношений между полами. Но теперь, поразмыслив, мне кажется, что это не подобающая тема для капитанского стола, за которым даже разговоры о политике и религии табу — темы, которые приветствуются на палубе, запрещены под ней.
— Кажется, припоминаю, как за столом вели подобные разговоры, — заметил Джек.
— Мои наблюдения основаны на чувствах свободы и упрощения. В этом ковчеге наше плавучее общество состоит сплошь из одного пола, но что бы стряслось, будь мы поровну разделены между полами, как это примерно есть на суше?
Он обращался по большей части к Ягелло, который залился краской и пробурчал, что затрудняется с ответом.
— Я очень плохо знаю женщин, сэр, — ответил литовец. — С ними нельзя водить дружбу: они — иереи в нашем мире.
— Иереи, мистер Ягелло? — воскликнул Джек. И посмеиваясь себе под нос добавил: — Было бы очень странно, если бы это оказалось правдой.
— То есть евреи, — поправился Ягелло. — Нельзя дружить с евреями. Их так долго унижали и притесняли, что они теперь самые настоящие враги, вроде лаконских илотов, хотя можно считать, что их женщины оказались илотами домашними задолго до этого.
Между врагами нет дружбы, даже во время перемирия, обе стороны всегда начеку. А если не о дружбе, то о чём же можно говорить?
— Некоторые говорят о любви, — предложил Стивен.
— Любовь? Но ведь любовь это плод времени, а дружба — вовсе нет. Вот и ваш Шекспир говорил...
Моряки так и не узнали, что же сказал их Шекспир, потому что вошёл отправленный вахтенным офицером мичман и доложил, что в рассеявшемся с подветренной стороны тумане разглядели двадцать восемь парусов «купцов», охраняемых фрегатом и бригом, вероятно «Мелампом» и «Дриадой».
— Несомненно, балтийский конвой, — сказал Джек. — «Мелампа» трудно не узнать. Но всё же стоит увидеть своими глазами. Доктор, побеседуйте пока с мистером Ягелло, мы скоро вернёмся. Очень надеюсь, что нам удастся закончить обед чем-нибудь повкуснее этого негодного эссекского сыра.