Понкайо. Книга 3
Шрифт:
Хомский потянул на себя решетчатую дверь веранды. Захар подметил, что навесной замок с расщелкнутой дужкой бесхозно висит в проушине, и ощутил внутри жало тревожного сигнального пламени. Инга в лазарете. Наверняка в лазарете, где ж еще? Почему тогда его привели сюда?
Наперсник открыл перед командиром дверь теплицы и отступил в сторонку. Захар шагнул вперед с рвано стучащим в груди сердцем и замер посреди пустой комнаты, медленно перемещая взгляд с одного на другое.
Постель разобрана, пододеяльник кулем свернулся в изножье, подушки разметаны в разные стороны. Пепельницу сбросили с подоконника на пол, окурки валяются по всей комнате, деревянный настил посерел от растоптанного пепла. Книжный стеллаж сдвинут, задетый плечом или, быть может, откинутым телом… Несколько книг лежат на полу; две или три раскрыты, дышат под легким сквозняком, гуляющим между окном и распахнутой дверью. Здесь же, в углу, – расколотая деревянная вазочка, по всей видимости, брошенная из противоположного конца комнаты, где она всегда стояла на комоде. Бурые перья страусника изломаны, истоптаны и восстановлению не подлежат. Сложенное и убранное на комод по случаю жарких ночей байковое одеяло смахнули на пол; рядом тускло поблескивают осколки разбитой лампы.
Хомский стоял в проходе и молча наблюдал за командиром. Захар прочитал смятение в его глазах, и это ему не понравилось.
– Где она?
Питомец неуверенно шагнул навстречу и переступил через порог.
– Говори.
– Она мертва, Захар.
Захар поднял разбитую лампу и сел на кровать, разглядывая торчащие из краев уродливые клыки стеклянной колбы.
– Кто это сделал?
Они посмотрели друг на друга. На лице воспитанника отразилось удивление: ты прекрасно знаешь ответ, зачем спрашиваешь?
– Ты.
Захар ничего не сказал.
– Мы сбросили тело… – Хомский оборвал себя и уточнил: – По твоему приказу, конечно… мы сбросили тело в океан.
– Хорошо, что не в реку, – машинально отметил Захар, провел большим пальцем по изогнутой ручке и отложил лампу на кровать. Подувший со стороны окна ветерок ласковым дыханием овеял влажный лоб, приобнял за шею. Инга призрачной тенью мелькнула в голове, поманила и сразу исчезла, окутанная плотными клубами тумана, оставив после себя неразличимый шепот и тупую боль в сердце.
– Крови нет. – Взгляд крался по полу. – Из-за чего наступила смерть?
– Кажется, от удара виском об угол комода… Крови не было.
Что могло так взбесить его? После междусобойчика Инга чуток вскипятила его, но Захар вернул самообладание. Все было хорошо, они славно позабавились и вместе легли в кровать. Он обнимал ее, чувствовал тепло ее тела и спал, как младенец. Он всегда хорошо высыпался рядом с ней. У него не было причин убивать ее.
– Ты вызвал меня. Но когда я пришел, она была уже мертва.
– Побои на лице были?
– Разбитая губа, кровоподтек на скуле и все.
Захар непослушными пальцами вытащил сигарету из мятой пачки. Разбитая губа, кровоподтек на скуле… Зажигалка раздраженно плевалась искрами, пламя показалось только с пятой или шестой попытки. Надо бы наполнить ее, но все не до того было. Мог ли он убить Ингу? Совершенно исключено. Каким бы навязчивым ни был внутренний голос, какими бы обвинениями ни сыпал в ее адрес, в своей ярости Захар никогда не заходил дальше определенной точки. Даже вывихов не было, только синяки, но за них он извинялся. «Ты хочешь, чтобы я тебя убил?» Но это же ерунда, это ничего не значит… Он блефовал, запугивал ее, и она прекрасно об этом знала.
– Мне жаль, Захар.
У него не было причин убивать ее. Даже когда он прихлопнул Феликса, он не тронул Ингу. Ограничился обычной семейной сценой, но у кого их не бывает? А ведь в тот день он тоже был невменяем и после ничего не помнил, как и сегодня.
– Мне тоже, – с запозданием отозвался командир. – Я присутствовал при сбросе тела?
– Да. Мы предложили обождать до утра, но ты настаивал…
– Во сколько это случилось?
– Около пяти.
– Около пяти сбросили тело?
– Нет, ты вызвал меня около пяти утра или типа того… Тело мы поехали сбрасывать где-то спустя час или даже чуть позднее. Назад вернулись в начале девятого.
Захар выдохнул дым и вдруг испытал такую острую необходимость выведать правду, что едва не вскочил и не кинулся на Хомского. Нельзя давать слабину, нельзя терять власть над собой. Именно такого выпада от него и ждут. Отличный повод перевести стрелки, обвинить в сумасбродстве и беспричинной агрессии. «Ты больше не способен управлять лагерем и отдавать приказы. Мы решим, что с тобой делать, а пока ты отстранен. Считай, что мы подняли бунт. Наше решение единогласно».
Его бросило в жар, но тут же по спине пробежал озноб. Какой же кавардак в голове… Надо посидеть в одиночестве, все обдумать. Захар встал и чеканящим шагом направился к выходу. Хомский посторонился.
– Захар, какие будут приказания?.. Можно привести комнату в порядок, снять постельное белье?
– Можно, – бросил командир на ходу.
Вернувшись к себе, он опустился на кровать, закурил вторую сигарету и предался размышлениям. Мог ли он убить Ингу? Он вспомнил все приступы гнева: как ударил ее ногой, как стукнул головой о стену, как она потеряла сознание после чересчур сильного броска в угол… или в стеллаж? Не суть. Главное, что этим все и заканчивалось. Захару даже не приходилось вызывать Патрика. Никаких серьезных травм, никаких вывихов, даже швы ни разу не накладывали. Была только всякая мелочь вроде синяков и разбитой губы. Он запрещал питомцам поднимать руку на сирен, но ими пользовались все, не каждому ведь нравится трахать усыпанное синяками тело. Инга принадлежала только ему, она его собственность, и он был вправе делать с ней все, что ему захочется. Здесь и сравнивать нечего. Тем не менее Захар не позволял ей выставлять отметины напоказ: вдруг питомцы решат, что им тоже теперь можно?
Бывали случаи, когда Захар перехватывал на Инге чей-нибудь пьяный взгляд и потом вымещал на ней злость. Он доходил до бешенства и всерьез подумывал о том, не всадить ли ей нож в сердце. Но когда Инга оказывалась на полу и уже не могла встать, или сознание теряла, он проникался к ней жалостью и сразу остывал. Захар нуждался в ней. Он долго не признавался себе, что ее приручение давно вышло за рамки спортивного интереса, но потом увидел ее танцующей с Феликсом и внутри словно что-то взорвалось. Он понял, что не может от нее отказаться и делить ни с кем не согласен. Эта сильная привязанность испугала его и разозлила, и дабы хорошенько во всем разобраться, Захар на время отдалился от Инги. Он донельзя натянул вожжи, приказывал себе не думать о ней, напоминал себе, ради чего ее оставил и что собирался сделать по достижении цели. Но цель-то не достигнута! Разумнее было бы избавиться от Инги тогда же, но это значило бы признать свое поражение и свое бессилие. Захар не желал мириться с таким унизительным провалом, ведь он всегда добивался желаемого.
Держаться на расстоянии оказалось не так-то просто. Мысленные увещевания сохраняли в тонусе на протяжении дня, но потом бравую силу духа подрывали томительные сны, которые отказывались следовать его самообману. Вынужденное отдаление продлилось всего неделю. Передатчик из уст воспитанников, доставляющий сведения о состоянии тиранки, быстро перестал его удовлетворять. Тоска по карим глазам и золотистой россыпи веснушек, пьянящему голосу и податливому телу стала невыносимой, и вот наступил день, когда потребность видеть истязательницу возобладала над Захаром и его желанием отодвинуть встречу, к которой он никак не мог подготовиться. Не в силах больше бороться с собой, он отправился к Инге, удрученный нехорошим предчувствием, отяжеленный осознанием произошедшей между ними перемены и изменений в нем самом.