Порочное полнолуние

Рууд Рин

— А ты?

— Я? — охаю и рявкаю. — Ма, я не виновата, что мне Луна нарекла трех мужиков! Меня, можно сказать, принудили к любви! А у тебя какое оправдание?

— Для любви не нужны оправдания, — обиженно заявляет мама и бросает трубку.

Обескураженно смотрю на пустое шоссе, что змеей ползет под солнцем к горизонту, и не знаю, как реагировать. Я хочу кричать, топать ногами и кинуться на поиски родителей и Германа, чтобы вырвать его старый кадык или сломать его морщинистую шею.

Братья у машины о чем-то

живо перешептываются. Наверное, о том, какая мать у меня шлюха и идиотка. Я в ярости разворачиваюсь в их сторону на пятках, и они замолкают.

— Что? — скрежещу зубами. — Говорите! В лицо, а не за спиной.

— Мы тут гадаем, — Эдвин широко улыбается, — кто из нас будет отцом.

— Кому? — я непонятливо моргаю.

— Ты беременна, Полли, — Чад распускает волосы и вновь собирает их в пучок.

— Твой запах изменился, — Крис небрежно облокачивается о капот машины.

Молча оглядываю восторженных братьев и в испуге обнюхиваю подмышки. Ничего подозрительного и странного в легком и солоноватом запахе не чую.

— Пахну, как обычно, — безапелляционно заявляю я, а у самой коленки дрожат.

— Нет, — качает головой Крис. — Иначе. И твоя ставка — от кого?

— Откуда я могу знать? — машинально хватаюсь за плоский живот.

— Ну ты же мать, — Чад с ожиданием взирает на меня. — Я?

— Да вашу ж мать через колено медведя, — бледная и в холодном поту отворачиваюсь от братьев и опять набираю номер мамы.

А кому мне еще звонить? Почему я не подумала, что от веселья по всем углам замка я могу залететь?

— Хочешь извиниться? — с толикой высокомерия отвечает мама на мой звонок.

— Ма…

— Я слушаю.

— Мы все слушаем, — кряхтит Герман. — Очень внимательно.

— Дед, — меня сзади обнимает Эдвин, прижавшись щекой к ладони, что держит телефон, — прадедом будешь.

— Мальчик? — Герман самодовольно причмокивает. — И от кого?

— Да я откуда знаю? — повышаю голос.

— Ты же мать, — фыркает Герман, и уши закладывает от визга мамы.

— Господи! Это случилось! Я стану бабушкой! Бабушкой! Боже, ты услышал мои молитвы!

— К старухе Джун загляните, — скучающе зевает Герман, — и я ставлю на рыжего. Он самый пронырливый. Никогда мне не нравился.

— Я тебя тоже люблю, дедуль, — с досадой бурчит Эдвин, и я опять слышу гудки.

— Да сто процентов, я папка, — Чад самоуверенно смеется, а Крис ревниво фыркает.

— Дед сказал, что я, — Эдвин улыбается братьям во все тридцать два зуба.

— Да много твой дед знает!

Тихонько отхожу в сторонку и прижимаю кулаки ко лбу. Я только смирилась, что я оборотень, а теперь я еще и беременный оборотень, который родит нового оборотня, а он своих оборотней потом нарожает. Вместо одного клыкастого чудовища будет куча маленьких и больших чудовищ!

Оборачиваюсь через плечо на братьев. Милостивая Луна, да я с

ними же целую стаю рожу с их аппетитами! Зря я отказалась от идеи уехать на фургоне в далекие края. Как мне страшно! Я ведь не готова быть матерью!

— Ну, что ты опять? — Чад шагает ко мне и заключает в объятия. — Все же хорошо.

— Я боюсь, — бубню в его грудь.

— Чего тебе бояться с тремя нареченными, Полли?

— Кучу детей, например, — хрипло шепчу я. — По двое от каждого и это уже шесть!

— Мне нравятся твои планы на шестерых, — меня к себе увлекает посмеивающийся Крис.

— А я трех всегда хотел, — задумчиво заявляет Эдвин.

— Каждому по трое… — обреченно всхлипываю я. — Девять…

Меня усаживают в салон, вытирают слезы и обещают, что все будет хорошо, а я в мыслях укачиваю по очереди орущих карапузов с хвостами и ушами. Пока занята одним, остальные расползаются в стороны.

— Полли, что ты паникуешь раньше времени? — Эдвин притягивает к себе и сгребает в объятия. — Ласточка, ты будешь замечательной мамой.

Глава 47. Старуха Джун

Джун, щуплая и сгорбленная старушонка с белыми лохмами до пят, обнюхивает меня со всех сторон, прикладывает ухо к животу и даже зачем-то жует волос, который бесцеремонно вырвала у меня с макушки. Мне жутковато в ее тесной хижине, стены которой увешаны пучками трав, высушенными лапками зверушек и гроздьями черепушек мелких пташек. Тут пахнет полынью и смертью, а еще сама Джун голая и совершенно не стесняется своей обвисшей груди и тощей задницы. Впрочем, и братья тоже не особо смущены.

— Ну? — Чад хмурится. — Кто отец?

— Ишь ты, — Джун фыркает на него, — не знаю.

— Мальчик или девочка? — спрашивает Эдвин.

— Не знаю! — рявкает джун и возвращается к внимательному изучению моих ладоней. — Суки-обращенные большая редкость.

— А можно меня сукой не называть? — жалобно прошу я, когда она проводит языком по правой ладони.

— А как называть? — он цепко вглядывается в глаза и причмокивает. — Сука ты и, надо сказать, сук таких еще поискать надо.

— Это высшая похвала, Полли, — Крис касается грозди черепушек. — Она тебя не оскорбляет.

— И кобели у меня замечательные, да? — я натянуто улыбаюсь Джун.

Крис оскорбленно оглядывается, и я тычу в его сторону пальцем:

— Ага! Попался! Если я сука, то вы кобели! Не нравится? Вот и мне не нравится! — я обиженно вытираю обслюнявленную старухой ладонь о подол платья. — Я не сука.

— Сука, — посмеивается Джун и ковыляет в темный угол, в котором навалено куча всякого хлама, — и три забавных кобелька.

В мире животных, честное слово, но Джун, похоже, не переубедишь, как не старайся. Для нее звериная часть важнее человеческой.