Порочный круг
Шрифт:
Канонерщик опешил и прошипел:
— А зачем кричать? У меня мальчишки давно уже в сборе. И потом, орать на подчиненных, — он постучал себя по лбу,— это .
Рысь повернулся и гордо двинулся по коридору. Уголки моих губ невольно поползли вверх: канонерщику очень шел вид оскорбленного самолюбия. Я хотел было догнать его и извиниться, но передумал. Иногда полезно обижаться.
Я вышел на улицу и занял лавочку около террасы кратера. "Ничего, — думал я, — скоро все утрясется. Мы выйдем в космос, и польются часы монотонной корабельной жизни. Как там поется в одной древней песенке, с помощью которой вредный Скорпион доводил меня до бешенства? Ага: "Заправлены в планшеты космические карты, и штурман выверяет последний раз маршрут. Давайте-ка, ребята, замажем (или закурим?) перед стартом... ля-ля, чего-то там, на несколько минут..."
Расхохотался и напугал стаю голубей, расхаживавших вокруг меня в тщетной надежде
Вспомнив дурацкий мотивчик, я решил навестить Скорпиона. Мой канонерщик номер два предавался меланхолии. Он возлежал средь разбросанных дискет, устремив взгляд в потолок и медленно уничтожая пунцовые ягоды вишни. Я постоял минутку в дверях, а затем поинтересовался:
— И что сие должно означать? Когда твои товарищи сбились с ног, организовывая экспедицию, ты валяешься на тахте и стреляешь косточками в светильник.
В ответ на это замечание Скорпион вынул изо рта очередной снаряд и прицелился в меня:
— Скажи мне, прежде чем я отправлю тебя на фабрику регенерации, есть ли толк в наших барахтаньях?
Он состроил разочарованное лицо — очевидно, я не прельщал его в качестве мишени — и положил косточку в стакан.
— О чем ты? — спросил я.
— Ох...
Скорпион отмахнулся, медленно поднялся, взял полотенце и вышел прочь.
Обычно такие приступы меланхолии, или ленивости, каких определял сам канонерщик, являлись следствием прослушивания записей древних песнопений, столь трепетно собираемых и реставрируемых Скорпионом. Поэтому я подошел к кристаллофону и включил воспроизведение. Послышалась оркестровая обработка гитары, и давно ушедший от нас бард почти речитативом захрипел:
— Вот уже нам отпели молитвы, отпустили семь смертных грехов. До отказа взрывчаткой набиты трюмы наших, без цифр бортов. Лишь появится в небе светило, мы уйдем собирать урожай. Нам не роют сырые могилы, нам при жизни дают пропуск в рай.
Вот уже ты броню в перекрестье поймал, и мотор заревел, и мотор зарыдал. В этом вихре стальном ты найдешь, что искал. В этом взрыве начало начал. Взвизгнул воздух шальной, небо бьет синевой, все прощайте — мы славно играли с судьбой... Вот он берег стальной, берег жизни лихой, берег жизни, которую мы до конца не узнали.
Нам не надо венков, ни прощальных костров, ни гранитов с их каменной хладностью слов. Мы вернемся с небес, мы придем с облаков белым вихрем еще не законченных снов. Нас не надо судить или боготворить, мы хотели, о, как мы хотели пожить... Но мы знали войну и в свинце высоту, что уже не понять, не постичь никому.
Мой мизинец заставил сработать клавишу выключения. Голос смолк. Стоя в дверном проеме, я неосознанно произнес:
— Наступает время бросать камни...
И замер, застыл на полушаге и полуслове, удивляясь сам себе и не зная, откуда взялась эта фраза. Где мог я ее услышать? И какой смысл в ее звучании? Уже тогда я ощутил смутную неуверенность. Острогранная крупинка сомнений неведомым образом загрязнила тщательно загерметизированную, притертую и прилаженную машину моего миропонимания. Эта соринка перекатывалась по памяти, поднимая волны неприятных, но уже отошедших переживаний, и мучила меня. В конце концов, я сумел загнать ее в какой-то уголок, чтобы она лежала там без движения, не сея смятение в моей душе. Однако на сердце у меня остался неприятный осадок. Плюнув на все ожидающие меня хлопоты, я заперся в своей комнатушке и, включив галовизор, упал на кровать. "Будь, что будет,— оправдывался я сам перед собой, — это последние часы благополучия, и никто не вправе отнять их у меня".
По телесети транслировали гонки на вездеходах по океану Бурь. Из живой картинки было мало что понятно — клубы пыли и удручающе бесшумное, хотя и лихое прыгание машин по ухабам. Мне больше нравятся земные ралли, где висит надрывный рев движков, марево раскаленного воздуха дрожит над кузовами, и каждый вираж может стать последним. Здесь, в мире низкого тяготения, эти соревнования напоминали просто компьютерную игру. Я решил еще больше усилить это впечатление и переключился на техсвязь. На мониторе появился отрезок карты маршрута, и красными точками на нем запетляли метки экипажей, пронумерованные и с телеметрией на боковой врезке. Впереди пелетона желтым огоньком убегал еще один вездеход. Его движение было рациональным, целенаправленным и пронизано той непоколебимой уверенностью, какой обладали только одни живые существа — мальчики для битья.
Я не ошибся. Компьютер выдал информацию: "Экипаж вне регламента состязаний. Аппарат пилотирует оператор кораблей экспедиционного корпуса личный номер такой-то, позывной Рак".
Каюсь. Лукавил я вначале. Где уж простым и, даже, тренированным, смертным равняться, тем более тягаться с нами. Искусственники, чудо биотехнологии — благодаря микропроцессорной системе контроля, полиеновым молекулам, играющим роль передатчиков импульсов посредством бегущей волны пи-электронов, да квазимоногенному строению мышечных фибрил, — по быстроте реакции мы в несколько раз превосходим природных людей. И нет ничего более гадкого, чем ощущать на себе груз зависти, переходящей порою в открытое презрение — мы человеки по облику и мыслям, но нечто нелюдское по плоти. Пусть в обычной жизни, бедной экстремальными ситуациями, это и малозаметно, и порою окружающие забывают о наших возможностях, но стоит только проявиться заложенной в нас силе, как вырастает прочная стена отчуждения, ибо очевидцам становится явственной беспомощность и несовершенство их природного тела, неконкурентоспособного с нашим, предназначенным для побоищ организмом.
Я еще посмотрел, как уверенно несется к финишу желтый огонек, и записал код Рака в свой камкодер. Все. Теперь у меня полный набор операторов. Главный этап вербовки завершен.
На Марс возможно попасть разными способами. Сделать это моментально и наиболее скучно удается, пользуясь служебной телепортацией. Однако мне было совершенно не к спеху, и я решил лететь на планетолете, как это ни выглядит архаичным. Тут выяснилось, что все быстрые и комфортабельные лайнеры уже пораспроданы туристам да бизнесменам, поэтому, ежели я чаю отправиться завтра в путь, необходимо будет уповать на услуги многочисленных чахлых компаний, чья собственность — один-два замызганных грузовика с небольшими пассажирскими салонами. До Марса они тащатся, как правило, неделю. Это уже слишком долго для меня. Ломая голову над расписанием, я по счастливой случайности заметил один планетолет, который шел через кольца телепортации и должен был достигнуть цели всего за шесть часов. Правда, это преимущество компенсировалось тем, что пассажиры брались на вес. Другими словами, ехать нужно в почтовом отсеке, сидя на контейнерах с корреспонденцией. Я представил себе эту картину и решил непременно испытать такой необычный способ передвижения.
Одному лететь было скучно и небезопасно, поэтому я взял с собой Жана. Мальчишка равнодушно отнесся к моим словам, пожал плечами и сказал, что через четверть часа он будет готов.
— Ну, не торопись, летим завтра в семь, — с улыбкой остановил я его, когда он повернулся и направился к двери.
Планетолет стартовал с резервной, давно не использовавшейся площадки. Мне показалось, даже всезнайка-компьютер космодромного мобиля, развозившего пассажиров по кораблям, потратил секунду лишнего времени, соображая, как провезти нас до места. Наконец, покрутившись среди контейнеров и титановых опор барж, аппарат замер возле облупленного монстра. Рядом с кораблем стояла компания, как я понял, наших попутчиков. Ближе всех колыхалась упитанная дама в безразмерном легком скафандре. Дальше копошился в своих вещах старичок, а около него — наверняка бедный студент — молодой человек, похожий на меня, с камкодером и саквояжем в руках. На наше появление они отреагировали по-разному. Студент отсалютовал мне с Жаном, зевнул, покрутился на месте вроде ищущей места собаки и уселся на промозглый реголит в позе медитирующего йога. Старичок поднял голову, уставился сквозь нас и все шевелил беззвучно губами под закрытым прозрачным колпаком шлема. Он как пить дать и не видел нас вовсе, рассуждая о своих проблемах. А вот дама с нескрываемым испугом подалась назад — очевидно, мы имели весьма воинственный вид — и, стоя за спиной студента, склонила голову и сложила руки на животе, не то недовольная нашим присутствием, не то вспомнив нечто важное, нам неведомое.
Вскорости мы завалили в багажное отделение и разместились там, используя тюки с почтой как кресла. Заглянувший для порядка бортмеханик прокричал, заставив всех открыть забрала:
— Эта! Почту просим вас особо не мять! Валяйтесь лучше на синих мешках — в них шмотки и биться нечему.
Все уселись на мешки с одеждой. Старичок забился в угол и, отгороженный от нас коробками, вскоре захрапел. Глядя на него, студент тоже растянулся на своем ложе, вызывающе взгромоздив пыльные ботинки на мешок с заказной почтой. Жан, умещавшийся на половине тюка, свернулся калачиком и отвернулся от меня, глядя в даль отсека, на оранжевые огоньки, горевшие над люком. А я бестолково пялился на груду пакетов и думал: "Вот лежат рядышком посылки бедных, простых людей и письма богачей. Первым не по карману телепортация, вторым же не нравится безликая компьютерная связь через факсы, и они предпочитают посылать по старинке своим родным дорогие конверты на дальние, дальние планеты. Может быть, это очень даже приятно — получить издалека, за тридевять земель помятую, поистертую на краях весточку от близкого человека, написанную им самим, собственноручно, — не знаю: никто никогда не писал мне настоящих писем. С какой стороны ни глянь — везде чувствуешь себя обделенным...".