Порог греха

Курц Юрий

«Одёжка» была далеко не по росту Алеся. Но в таких обстоятельствах показалась великим благом. Главное – ноги в сухости. От мысли, что ему пришлось бы голыми ступнями снова шлёпать по льдистой мокроте тело передёргивала мелкая дрожь.

– Чё-то мне твоё лицо знакомо? – улыбнулась тётя Катерина. – Где-то мы встречались.

Алесь снова отрицательно замотал головой, а когда уже стоял на земле, намереваясь захлопнуть кабину, сказал:

– Спасибо вам, добрая женщина. Пусть Господь воздаст вам за вашу доброту. – Совсем так, как говорила Павлинка.

И тётя Катерина сразу же вспомнила, где встречала этого агальца. «Да он же из детдома». Высунулась в окно кабины по пояс. Но Алеся и след простыл.

Кружит ветер. Бьёт по лицу плетями дождя. Разом промокла простыня, прикрывшая голову. Но Алесь свыкается с этим. Вроде бы

и не замечает. У него ясная цель. Пусто кругом, безлюдно. Только окна домов призывно светятся, напоминая о тепле и уюте. Вот и знакомый барак. Темный проем входа без створок. Три деревянных ступеньки. Ощупывая стенку рукой, Алесь находит нужную дверь, с прибитым к ней железным почтовым ящиком. И стучит в него кулачком. «А вдруг ее нет дома», – обмирает сердце. Но за дверью слышаться шаги.

– Кто здесь?

– Это Алесь, Фаина Иосифовна.

– Кто?

– Алесь… Ну из детского дома… Алесь.

Дверь распахивается. Алесь перешагивает порог, попадая в густой запах жилья одинокой женщины, с ароматом недорогих духов и косметических мазей.

Фаина Иосифовна мгновение смотрит на Алеся широко распахнутыми глазами. В них бьется удивление и немой вопрос. Потом освобождает голову Алеся от прилипшей к ней части простыни, опускается перед ним на колени и, держа его за ледяные кисти рук, выдыхает с заглядом в лицо.

– Что случилось, Алесечка?

Встретившись с выгоревшей пустотой взгляда ребенка, гладит ладонями щеки, целует глаза и прижимается лбом к его мокрой груди.

– Что случилось, сыночек? Родной ты мой.

Как давно не слышал Алесь таких слов. После смерти мамы – ни разу. И у него плавится сердце. И он дает волю слезам, теперь горячим, горьким и радостным одновременно.

Через два часа приутомленный горячей ванной, сытным ужином и рассказом о своём приключении, Алесь спал на диване, иногда подёргивая головой и постанывая. Фаина Иосифовна сидела в изголовье и, утирая слёзы, всё никак не могла отойти от постели Алеся. То подушку примнет – не высока ли, то подоткнет байковое одеяло – не поддувает ли, то неслышно приложит ладонь ко лбу – не запылало ли простудным огнем тело. «Господи, почему же люди так жестоки по отношению друг к другу, а особенно к тем, кто обделен природой, наказан жизнью: сиротам, увечным, слабым здоровьем, нищим. Вот лежит он, прекрасный мальчик, кудрявый, беленький, нежный как ангелочек. Ей ли не знать, какая это порабощающая сила и притягательная слабость – красота. И взлет поднебесный и пагуба! И почему-то злым людям в первую очередь красоту эту грязными, похотливыми руками залапать, согнуть, сломать, под естество своё поганое приспособить, а если не получается, то и загубить вовсе.

Какой удивительно красивой парой были ее мама и папа – артисты областного драматического театра. Иногда в нём ставили и музыкальные спектакли. Имеющие консерваторское образование родители в основном и выступали в них. В 1937 году, когда по стране покатился черный вал доносов, арестов, судов и расстрелов, театр и вовсе перешел на постановку пьес только классического репертуара. Но и это почему-то не понравилось властям. Фаине тогда исполнилось пятнадцать. Пятеро дюжих мужиков в форме энкавэдэ, заявились в их квартиру глубокой ночью, когда родители вернулись из театра и даже не успели снять верхнюю одежду. Служители наркомата внутренних дел перевернули в квартире всё вверх дном, чего-то искали, не нашли, но арестовали родителей. А под утро вернулись снова. Мама и папа любили принимать гостей, нередко устраивали вечеринки после удачных премьер, а потому всегда держали про запас и горячительные напитки и нехитрую снедь для закуски. Нажравшись дармовой водки, они обратили внимание и на Фаину, сжавшуюся в комочек на диване, со встрепанными кудряшками, черными, заплаканными глазами, и оттого еще более прекрасными; круто вздымающей платьице не по годам развитой грудью и белыми зазывными коленками. Трепещущий цветок после дождя.

Фаина потеряла сознание уже под третьим насильником, а очнулась в больнице. Соседка, которая слышала ее душераздирающий вопль и хохот пьяных солдафонов, после того как они покинули квартиру с растерзанной девочкой вызвала машину скорой помощи.

Два месяца больничной палаты. Виноватый голос хирурга: «У тебя никогда не будет детей». Потом милиция. Чужие люди в ее квартире. Детский дом. Медицинский техникум. Работа в областной больнице на должности медицинской сестры. Горячечную, до сердечного омрачения жалость испытывала она всегда по отношению к одиноким, брошенным людям, а особенно детям-сиротам. Поэтому, как только представилась возможность, перешла работать в детский дом. А поскольку хорошо играла на фортепьяно и знала нотную грамоту, то давала уроки эстетики и руководила художественной самодеятельностью коллектива воспитанников. Дипломы и похвальные грамоты, завоеванные на разных областных конкурсах и фестивалях, украшали стены её медицинской комнатки.

Фаина Иосифовна не сомкнула глаз до утра. Сидела на кухне, смотрела в тёмное окно, думала. А утром, когда с окраины города двинулся первый автобус, поехала в детский дом, оставив Алесю записку со строгим наказом плотно позавтракать (еду она приготовила), сидеть тихо, никому не открывать двери и не под каким предлогом не выходить из квартиры.

Уберечь Алеся от собравшейся над ними грозы Фаина Иосифовна единолично не могла. Надобно было с кем-то посоветоваться. В детском доме был только один человек, которому она могла довериться безоглядно, – это тётя Поля. Познакомилась она с нею ещё в больнице, где тётя Поля одно время работала санитаркой. Потянулись друг к другу на почве тоскливого женского одиночества, да и задружили крепко. И когда Фаина Иосифовна устроилась в детском доме, то помогла перебраться туда и старшей подруге. Мучили тётю Полю фронтовые раны, но сильнее их донимал и ещё один страшный недуг, которым искони страдала большая часть населения страны – пристрастие к хмельному. Частенько наведывалась она в медпункт детского дома, жаловалась на нездоровье, просила какого-нибудь «порошочка» или «микстурочки», но Фаина Иосифовна знала эти уловки. Преподносила ей в мензурке глоток-другой разведенного спирта или водки (держала для этого дежурную бутылочку, спирт был зельем дорогим и за него спрашивали ревизоры). Тётя Поля удовлетворялась и этой малой долей. Глаза ее благостно увлажнялись. Развязывался язык. Слетало с него одно и тоже – жалобы на «никчемную жись». Выплакавшись, она просила Фаину Иосифовну никому не говорить о её пагубной слабости. Тётя Поля слыла в детском доме «железной старухой», которую не берёт никакая ржа хворей и житейских напастей. С её крутым характером считались не только воспитатели, но даже заведующий детским домом Чурилов, отличающийся мягким, утонченным хамством.

Она по-матерински любила Фаину Иосифовну, за ее уветливость, за уважение к увечной, преждевременно сковывающей старости бывшей фронтовички, искреннее понимание женского одиночества. Где-то и жалела её: тоже торчит на белом свете голым перстом без угреву. Случалось и пожуривала с душевным распахом: «Чё же это ты, голуба моя, в старых девах-то мыкаешься. Ведь Бог тебя ни красотой, ни умом не обошёл. Неужто не находится на свету божьем мужик, который на прелести твои не западает. Ведь есть же! Есть! – И подступала с решительным напором: «Давай я тебя с моим московским генералом сведу. Он тоже в одну голову свет белый коптит. Б-а-альшой человек, а как дуб во полюшке одиноким сохнет. Ведь одному-то и в раю жить тошно… Ты ему понравишься… Конечно, – осекалась тётя Поля, – старше он тебя, годков на двадцать, дык что? На руках носить будет. А чё ж нам бабам ещё нужно? Может и ребеночка спроворите. А что? Ты в самом соку и он мужик хоть куда – ядрености не потерял».

– Какая из меня жена, – с улыбкой отбивалась Фаина Иосифовна. – Я к семейной жизни не приспособлена. Я, Полина Петровна, Христова невеста. Под старость в монастырь уйду.

Только Фаина Иосифовна всегда называла Рускину по имени-отчеству, и ей это бесконечно нравилось, как-то возвышало в собственных глазах. В груди теплом разливалось.

– Ну ты погляди на неё, – всплескивала руками тётя Поля, – заранее на себя клёпки ставит. Да ты хошь попробуй жребий-то потянуть. Ведь судьба-то таких жребиев уйму подсовыват человеку. Может и вытянешь свой.

Если разговор затягивался, а Фаине Иосифовне был недосуг, то течение его прерывалось просто: наливалось ещё граммов пятьдесят «отходной». Тётя Поля удовлетворенно крякала, вытирала губы ладонью и, наговаривая слова благодарности, уходила…

В детский дом Фаина Иосифовна приехала задолго до начала рабочего дня и сразу же пошла в каморку тёти Поли. Та уже была на ногах, готовила нехитрый завтрак из жареной картошки.

Всполошено прижала руки к груди:

– Что-то случилось, девонька моя? На тебе лица нет.