Порою блажь великая
Шрифт:
Ли отпускает штанину и пялится на протянутые руки. И снова к его полному желудку подкатывает тошнота, развеянная было полуденным отдыхом, но ему удается с нею совладать. Но вместо похвалы я получил отчет о всех дополнительных работах, какие успел проделать Хэнк, поджидая меня… «Въезжаешь, о чем я, Малой?» — Хэнк повторяет свой вопрос, и Ли усилием воли заставляет себя посмотреть брату в глаза. «Да, въезжаю, о чем ты», — отвечает он, стараясь, чтоб в голосе не прозвучала жгучая обида, саднящая нос и глотку.
(А когда я спросил его, он посмотрел на меня, впервые по-настоящему посмотрел, с самого своего прибытия, и говорит: «Да, въезжаю». И впервые с его прибытия я подумал: чес-слово, дело идет
(И вот что он ответил: «Да засунь ты все свои чокера и весь свой бизнес себе в жопу!»)
Они стояли, и воздух между ними все еще сотрясался от слов Ли. Хэнк отступил на шаг, смотрел исподлобья. Ли, трясясь негодованием, пытался протереть очки потной рубашкой. А сойка в близлежащем молодом кедровнике, вдохновленная бранью Ли, защебетала как никогда громко и радостно.
(Вот, значит, как оно обернулось. Как раз когда я думал, что мы поладили. Это было превыше моего разумения. Что ж, старина Хэнк, сказал я себе, вот и будет тебе о чем подумать остаток дня. И я пошагал к своим снастям, оставив дипломатию кому другому.)
Сойка замолкла, Ли надевает очки, смотрит на брата сквозь них. «Вот, собственно, — говорит он, пожимая плечами, — что я думаю о твоем замечательном лесоповальном деле».
Хэнк с легкой улыбкой изучает стоящего перед ним рослого парня.
— Ладно, Малой, ладушки. Дай уж и я тебе кое-что скажу… — Он достает из кармана пачку сигарет, закуривает. — Знаешь ли ты, что любой работяга, хоть раз ободравший лодыжку или сломавший палец, согласится с тобой? Если уж говорить о сути вещей — он подпишется под каждым твоим словом, до последней запятой. Это черная, трудная, грошовая работа. Это чуть ли не самый опасный способ заработать на хлеб и масло. Порой так и хочется послать все к чертовой бабушке, лечь на землю и сдохнуть.
— Так какова же причина…
— Ли, свои… причины я только что обозначил. В этой истории с мачтой. Объяснил, как сумел. И эта моя причина очень похожа на причины Джо Бена, или Энди, или даже этого урода Леса Гиббонса. Но вот что я пытался понять, Малой… — он собирает объедки в пакет и швыряет его в овраг — …какая причина может быть у Лиланда Стэмпера? — Подтягивает штаны
А радио Джо вторит ему:
Машинист, воды не жалей в котле. Всех быстрей этот поезд на южной земле, Двигай вперед…Парень смотрит, как он снова исчезает за южным гребнем за пологом зеленой хвои. Сойка в кедровнике стрекочет без устали, вокалом сиплым и сухим, под стать полуденному зною. Ли снова протирает очки: надо бы починить те, прописанные. Он выжидает у своего пенька, пока сосед не подает первый сигнал на подбор. Тогда Ли вздыхает, встает, на деревянных ногах идет за своим тросом, даже не глядя в сторону бывшего соперника. Ворчит на этого парня, кто бы он ни был: пусть хоть все кровеносные сосуды себе понадрывает, если ему так угодно. А мне бы просто до вечера дожить. И все. Просто дожить до вечера.
Но даже при этом, даже при том, что с полудня я прохлаждался, первый день почти совершенно выжал меня, и физически и умственно, как целая неделя утомительного труда. Я по-настоящему не осознавал всего опустошительного эффекта почти до самого конца дня, пока мы не вернулись, не сплавились вспять по реке и не добрались до дома — под небом темным, как и благословлявшее нас в путь утром, — и пока я не вскарабкался по ступенькам к своей комнате. А вот и кровать. Она казалась мне еще желаннее, чем накануне. Если так и дальше дела пойдут, сказал я про себя, лучше поспешить с воплощением всего, что у меня на уме, до конца этой недели — ибо следующей я уже не вынесу.
Ли лежит на постели, тяжело дышит. На небе серебряный перезвон звезд предвосхищает неизбежную луну. Хэнк проверяет, надежно ли привязана лодка на ночь, и идет к дому. Там не наблюдается никого, кроме старика — тот сидит перед телевизором с гипсовой рукой на подушке.
— Ты тут один, что ли? — спрашивает Хэнк. Генри не отрывает глаз от мельтешащего на экране вестерна.
— Похоже на то. Джо со своей — на кухне. Я услал их туда: хоть минутка покоя. А Вив, думаю, в сарае…
— А Малыш?
— Только что протащил свою задницу по лестнице. Ухайдокал ты его.
— Есть малость, — соглашается Хэнк, вешая плащ. — Пойду скажу Вив, что мы вернулись… (Я ломал голову весь остаток дня, но без толку; к возвращению мы с Малышом были совсем уж на ножах; я не придумал, что бы сказать Вив, и по-прежнему в горле першило от досады. Похоже, предстоит еще одна долгая ночь…)
В спасительной юдоли своей комнаты я растянулся на кровати, как всего двадцать четыре часа назад, — слишком измотанный, чтобы даже скинуть ботинки, — но на сей раз не шел ко мне сон, распускающий клубок заботы… [40]
40
Уильям Шекспир «Макбет». Акт II, сцена 2. Здесь и далее цитаты из «Макбета» в переводе М. Лозинского.
Хэнк ступает по устланному соломой полу сарая и находит Вив, погруженную в свои мысли, у задней двери — гибкий силуэт на фоне сине-черного неба. Ее ладонь покоится на деревянной ручке двери, она смотрит вслед корове, бредущей прочь во тьме. (Когда я вернулся, Вив была в сарае. Это меня порадовало…) Он подходит, обнимает ее сзади за талию.
— Привет, милый, — говорит она и откидывает голову, подставляя губы. (Там нам легко поладить — будто мы родились в этом сарае. Я подхожу к ней, целую и вижу, что сердитая хмарь с нее сошла — так, примороченная чуточку, и все…)