Портрет в коричневых тонах

Альенде Исабель

«Ты потерял много крови, сын мой, если ты не будешь есть, умрёшь», - разбудил его священник, который ходил среди раненых, утешая последних и соборуя умирающих. Вот тогда Северо дель Валье и вспомнил, что шёл на войну с целью умереть. Именно таковым и было намерение молодого человека, когда он потерял Линн Соммерс, теперь же, как только приблизилась смерть, склонившись над ним, точно гриф, ожидая удачного момента в последний раз как следует ударить его лапой, в нём неожиданно зашевелилась сама жизнь. Желание спастись было куда сильнее жгучего мучения, пронзавшего мужчину с самых ног, затрагивая каждую клетку тела. Оно чувствовалось гораздо острее, нежели не дающие покоя тоска, неопределённость и ужас. Молодой человек понял, что всё ещё далёк от непосредственного момента смерти. Теперь же, напротив, тот отчаянно желал остаться в мире, среди людей, жить в любых состоянии и условиях, в каком угодно виде, одноногим или в потрёпанной одежде – одним словом, всё внешнее было совершенно не важно, лишь бы не умирать, лишь бы пожить ещё. Как и любой другой солдат, прекрасно знал, что только одному из каждых десяти ампутированных удавалось вынести потерю крови и развивающуюся гангрену; избежать подобного не было никакого способа – здесь уж как повезёт. Мужчина решил, что он как раз и есть из тех, кому посчастливилось остаться в живых. Ведь думал, что его прелестная двоюродная сестра Нивея, несомненно, заслуживала здорового человека и никак не калеку, и не желал, чтобы она видела любимого ставшим хилым существом, потому как не смог бы вытерпеть и капли сострадания с её стороны. Однако, закрывая глаза, рядом с молодым человеком вновь возникала девушка; он видел Нивею, незапятнанную насилием войны и различными человеческими уродствами, склонившую над ним своё умное лицо, чёрные глаза и озорную улыбку, и тогда куда-то исчезала вся гордость, словно растворяясь в солёной воде.

У мужчины не было ни малейшего сомнения, что это девушка любила бы его и с ампутированной наполовину ногой и причём ничуть не меньше. Он брал ложку всё ещё слишком напряжёнными пальцами, пытаясь справиться с дрожью, заставлял себя открывать рот и глотать небольшое количество

стоявшей рядом тошнотворной кукурузной каши, уже совсем холодной и с множеством сидевших в ней мух.

Чилийские полки вошли в Лиму полноправными победителями в январе 1881 года и уже оттуда пытались навязать насильственный мир по дороге в Перу. Как только более-менее прекратился дикий беспорядок первых недель, высокомерные победители оставили после себя десятитысячную армию, чтобы та следила за оккупированным населением; остальные же предприняли путешествие на юг. Там они получили честно заслуженные лавры, не обращая внимания на заслуги множества побеждённых солдат, кому удалось убежать далеко в горные цепи и намеревавшимся уже оттуда вести дальнейшие бои.

Победа была столь разгромной, поэтому генералы и представить себе не могли, что перуанцы окажутся способными продолжать их обстреливать ещё три долгих года. Душой того упорного сопротивления был легендарный генерал К'aсерес, который чудом избежал смерти и с ужасной раной отправился в горы возрождать непоколебимое зерно отваги в разрозненной армии солдат-призраков и индейцев-призывников, с помощью которых и довёл до конца кровавую войну партизанских отрядов, прячущихся в засадах и ведущих нескончаемые перестрелки. Солдаты К'aсереса в рваных униформах, а зачастую разутые, недоедавшие и отчаявшиеся, дрались имеющимися у них ножами, копьями, дубинами, камнями и какими-то давно вышедшими из употребления ружьями, однако ж, по-прежнему рассчитывали на преимущество знакомой местности. Войска удачно выбрали поле битвы, на котором и столкнулись лицом к лицу с вымуштрованным и вооружённым врагом, хотя и не всегда с достаточным запасом провизии, потому что добраться до этих обрывистых гор было под силу лишь кондорам. Люди прятались в снежных вершинах, в пещерах и низинах, высоко во льдах, где воздух был слишком спёртым, а одиночество таким огромным, что в подобных условиях только он, этот горный народ, и мог выжить. У чилийских войск уши лопались в кровь, многие из них падали в обморок ввиду недостатка кислорода, а то и попросту замерзали в ледяных ущельях Анд. В то время как люди едва могли подняться, потому что их сердца не были приспособлены к таким усилиям, индейцы плоскогорья, раскачиваясь, точно пламя, продвигались вперёд. Отважные, шли с равным собственному весу грузом за спиной, без какой-либо иной еды за исключением, пожалуй, горького мяса орла и отравы зелёного цвета из листьев коки, которую те бесконечно перекатывали во рту. Это были три долгих года войны без передышки и пленных, хотя и с бессчетным количеством мёртвых. Перуанские вооружённые силы выиграли одно фронтальное сражение в лишённой какого-либо стратегического значения деревне, охраняемой семьюдесятью семью чилийскими солдатами, причём некоторые из них уже серьёзно болели тифом. У заступников было всего лишь сто пуль на человека, и всё же те отважно дрались целую ночь со множеством солдат и индейцами, но чуть только забрезжил унылый рассвет, там не осталось даже и трёх стрелков. Перуанские адмиралы умоляли их отступить, потому что непосредственное убийство людей представлялось командованию если не нелепым, то низким поступком. Те, однако, не выполнили просимого, и даже напротив, продолжали сражаться и умирали со штыком в руках, ещё и успевая выкрикнуть имя родины. Среди них было три женщины, которых орава туземцев тащила в самый центр залитой кровью площади, где несчастных насиловали и буквально рвали на куски. Этой ночью одна из них родила прямо в церкви, пока её муж сражался где-то далеко, и новорождённого также разорвали на куски. Уродовали трупы, вскрывая тем животы и опустошая нутро, и согласно поступавшим из Сантьяго сведениям, индейцы ели зажаренными на палке их внутренние органы. Подобное скотство не считалось каким-то исключительным; с другой стороны, его уравнивала дикость, что наблюдалась по обеим сторонам партизанской войны. Последняя капитуляция и подпись мирного договора имели место в октябре 1883 года после поражения, нанесённого войскам К'aсереса в заключительном сражении, бывшем скорее резнёй на ножах и штыках, оставившем по себе более тысячи распростёртых в поле умерших бойцов. Тогда Чили уступила Перу три свои провинции. Боливия же потеряла единственный, имевшийся у неё, выход к морю и была вынуждена подписать перемирие на неопределённый срок, продлившееся впоследствии лет двадцать и приведшее к заключению мирного договора.

Северо дель Валье вместе со множеством других раненых переправили на корабле прямо в Чили. В то время как многие умирали от гангрены либо от заражения тифом и дизентерией в наскоро сооружённых военных госпиталях, он смог восстановить своё здоровье благодаря Нивее. Девушка, едва узнав о случившемся, связалась с родным дядей, министром Вергарой, и не оставляла родственника в покое, пока тот не распорядился насчёт поисков Северо. Затем его вызволили из госпиталя, где человек был всего лишь очередным номером среди более тысячи находящихся в зловещих условиях больных, и отправили в Вальпараисо на первом же свободном транспорте. А ещё министр дал своей племяннице особое разрешение на то, чтобы она могла спокойно входить в военное помещение порта, и назначил очередного заместителя, обязанного в дальнейшем во всём помогать девушке. Когда Северо дель Валье высадили на сушу, спустив того на носилках, девушка не признала молодого человека. Он похудел килограмм на двадцать, был настолько грязным, что скорее походил на жёлтый и косматый труп с отросшей более чем за одну неделю бородой и с перепуганными насмерть бредовыми глазами сумасшедшего. Нивея сдержала испуг, проявляя всё ту же волю амазонки, что поддерживала её в прочих жизненных ситуациях, и поприветствовала молодого человека весёлым «здорово, братец, как я рада тебя видеть!», на что Северо не смог ответить. Уже то, что мужчина её увидел, стало для него таким облегчением, что даже пришлось закрыть лицо руками, пряча от девушки свои слёзы. Лейтенант располагал транспортом и, согласно полученным приказам, отвёз раненого вместе с Нивеей прямо до дворца министра в Винья дель Мар, где его супруга уже приготовила им отдельную комнату. «Муж говорит, что ты останешься здесь, пока заново не сможешь ходить, сынок», - объявила она. Врач семьи Вергара использовал все научные средства, чтобы вылечить человека. Однако когда спустя месяц рана всё ещё не зажила, а Северо продолжал бороться с приступами лихорадки, Нивея поняла, что душа человека не на шутку искалечена ужасами войны, и единственным средством от таких угрызений совести, пожалуй, была лишь любовь. Вот тогда девушка и решила прибегнуть к крайним мерам.

– Я попрошу разрешения у своих родителей выйти за тебя замуж, - объявила она Северо.

– Я же умираю, Нивея, - прошептал он.

– Вечно у тебя какие-то отговорки, Северо! Агония никогда не считалась помехой для брака.

– Ты хочешь стать вдовой, не будучи супругой? Я не хочу, чтобы с тобой случилось то же, что я пережил с Линн.

– Я не буду вдовой, потому что ты не умрёшь. А ты смог бы просто попросить меня выйти за тебя замуж, двоюродный мой братец? И сказать мне, например, что я женщина твоей жизни, твой ангел, твоя муза или что-то ещё в таком же духе. Ну же, придумай что-нибудь, дружище! Скажи мне, что не можешь без меня жить, ведь это, по крайней мере, правда, разве нет? Допускаю, что быть единственным романтиком в наших отношениях мне совсем не по душе.

– Ты не в себе, Нивея. Я даже не полноценный человек, я всего лишь несчастный инвалид.

– Не считая недостающей ноги, тебе чего-то ещё не хватает? – обеспокоенная, задала вопрос девушка.

– А тебе кажется этого мало?

– Если всё остальное у тебя на месте, мне кажется, ты потерял совсем немного, - рассмеялась она.

– Тогда выходи за меня замуж, ну пожалуйста, - прошептал он с глубоким облегчением и всхлипыванием, что застряло в горле, и ещё слишком слабый, чтобы её обнять.

– Не плачь, двоюродный братец, для этого нога тебе вовсе не нужна, - возразила она, склоняясь над кроватью с тем же самым жестом, что, находясь в бреду, он видел не раз.

Спустя три дня они поженились в наскоро проведённой церемонии в одной из великолепных приёмных роскошного дома министра в присутствии обеих семей. Ввиду сложившихся обстоятельств, это была частная свадебная церемония, однако даже только самых близких родственников набралось девяносто четыре человека. Северо появился перед гостями бледным и слабовольным, сделав стрижку под Байрона. Щёки молодого человека были чисто выбриты, да и выглядел он нарядно – в рубашке с отутюженным воротником и золотыми пуговицами и в шёлковом галстуке, только вот сидел он в кресле на колёсах. На то, чтобы придумать наряд невесты и сообразить соответствующее приданое, совершенно не было времени, однако родные и двоюродные сёстры собрали ей два баула, полных домашней одежды, которую вышивали годами для своего приданого. Молодая женщина оделась в платье из белого атласа, а голову украсила бриллиантовой с жемчугом тиарой, которую любезно одолжила дядина жена. На сохранившейся свадебной фотографии она выглядит бесподобно, стоя рядом с креслом своего мужа.

Этот вечер ознаменовался семейным ужином, на котором, однако, не присутствовал Северо дель Валье, потому что его слишком утомили эмоции подходящего к концу дня. После того, как разошлись гости, тётя Нивеи отвела ту в уже приготовленную отдельную комнату. «Я сожалею, что твоя первая брачная ночь выдалась такой…», - пробормотала добрая сеньора, слегка зардевшись румянцем. «Не волнуйтесь так, тётя, молитвы к Богородице утешат меня», - возразила на это молодая девушка.

Она подождала, пока уснёт весь дом. И когда уверилась, что в нём не стало ни одной живой души, за исключением солёного ветра с моря, в основном, разгуливающего среди деревьев в саду, то осторожно отправилась по длинным коридорам всё ещё чужого дворца и спустя некоторое время вошла в комнату Северо. Монахиня, нанятая для того чтобы блюсти сон больного, сама удобно раскинулась в кресле, где глубоко и мирно почивала. Северо же, тем временем, бдел, ожидая свою любимую. Она поднесла палец к губам, призывая молодого человека вести себя тихо, затем потушила газовые лампы и проникла к нему в постель. Нивея воспитывалась у монахинь и происходила из живущей по старинке семьи, где никогда не упоминалось о предназначениях тела и ещё менее обо всём, связанном с воспроизведением рода человеческого.

Но, с другой стороны, девушке уже стукнуло двадцать лет, в груди билось пылкое сердце, и к тому же юная особа отличалась хорошей памятью. Она очень хорошо помнила все тайные игры со своим двоюродным братом, что происходили по тёмным углам, форму тела Северо, душевное волнение от никогда не насыщаемого удовольствия, от так называемого очарования греха. В это время их обоих сдерживали стыдливость и вина, и двое выходили из запрещённых углов, слегка дрожа, порядком истощённые и с пылающей жаром кожей. В те годы, проведённые врозь, у каждого было время вновь мысленно пережить всё - вплоть до мгновений, разделённых друг с другом, и взглянуть на детское любопытство как на глубокое чувство любви. Кроме того, она пользовалась в своих интересах библиотекой родного дяди Хосе Франсиско Вергара, человека свободомыслящего и современного, кто не мирился с какими-либо ограничениями своих умственных желаний и ещё менее того не выносил религиозной цензуры. Когда Нивея сортировала книги по науке, искусству или на военную тематику, то случайно обнаружила способ открыть некую потайную полку. Так она очутилась перед целым собранием презренных романов, занесённых церковью в чёрный список, а также эротических текстов. Среди них была и занимательная коллекция японских и китайских рисунков, изображающих вверх тормашками пары людей в зачастую физиологически невозможных позах, однако ж, способных вдохновить даже самого аскетичного человека с большей долей здравого смысла и обладающего таким богатым воображением, как и она сама. Тем не менее, самыми поучительными текстами оказались порнографические романы некой Анонимной Дамы, кое-как переведённые с английского на испанский язык. Их-то молодая девушка, пряча в портфель, и забирала один за другим, осторожно читала и снова тайком ставила на то же место – совершенно напрасная предусмотрительность, потому что дядя был всё больше занят военной кампанией, а в этом огромном дворце больше никто в библиотеку и не заходил. Ведомая подобными книгами, молодая девушка исследовала собственное тело, изучала элементарные понятия древнейшего искусства человечества и готовилась к тому дню, когда наконец-то сможет применить теорию. Она, конечно же, знала, что совершала ужасный грех – а удовольствие всегда и есть грех – и всё же избегала обсуждать данную тему со своим исповедником, ведь той казалось, что получаемое сейчас и в будущем удовольствие было вполне равнозначно риску оказаться в адском огне. Девушка молилась, чтобы смерть не захватила её врасплох, и до того, как испустить дух, ей бы удалось признаться в том времени наслаждения, что и предоставляло чтение известных книг. Она никогда и не предполагала, что подобное самообразование в один прекрасный день поможет вернуть к жизни человека, которого столь сильно любила и с кем занималась этим в трёх метрах от спящей монахини. Начиная с первой, проведённой совместно с Северо ночи, Нивея взяла себе за правило угощать монахиню чашкой горячего шоколада с несколькими сухими печеньицами, когда сама уже было собиралась проститься с мужем, а затем и удалиться в свою комнату. Тот шоколад содержал дозу валерьянки, способную усыпить даже верблюда. Северо дель Валье никогда себе и представить не мог, что его целомудренная двоюродная сестра оказалась способной на столько и таких необычных героических поступков. Рана в ноге, что вызывала у него колющую боль, лихорадку и слабость, ограничивала мужчину несколько пассивным поведением. Хотя именно то, в чём у него недоставало силы, и наводило молодую девушку на мудрые решения. У Северо не было ни малейшего понятия, что, оказывается, такие выходки вполне реально осуществить, хотя, и он в этом не сомневался, христиане подобным образом себя не ведут, однако всё это никак не мешало прибегать к ним в полной мере. Всё же было совсем не так; ведь он знал Нивею с самого детства и думал, что двоюродная сестра, должно быть, узнала об этом в турецком гареме. Однако его несколько тревожил способ, которым девушка научилась стольким разнообразным уловкам настоящей публичной женщины, хотя мужчине хватало соображений не спрашивать её об этом. Молодой человек покорно следовал за ней по своеобразной дороге чувств, докуда, конечно, позволяло его собственное тело, по ходу дела полностью истощая свою душу. Оба под простынями пытались повторить позы, описанные в порнографических романах, хранившихся в библиотеке уважаемого военного министра, и другие, которые тотчас придумывали сами, побуждаемые желанием и любовью, однако ж, ограниченные перебинтованной культёй и храпящей в кресле монахиней. Рассвет заставал их врасплох, трепещущих в невероятном переплетении рук, со слившимися и дышащими в унисон ртами, и как скоро в окне зачиналось великолепие наступавшего дня, так же быстро, словно тень, девушка ускользала обратно к себе в комнату. Прежние игры переросли теперь в некую похотливую гонку, оба ласкали друг друга с ненасытным аппетитом, целовались, лизались и проникали куда только это представлялось возможным, причём всё происходило в темноте и ничем не нарушаемой тишине. То и дело заглушали собственные вздохи и кусали подушки, подавляя радостное сладострастие, что снова и снова возносило обоих к славе за столь короткое время тех неповторимых ночей. Часы летели пулей: едва Нивея, точно дух, появлялась в комнате и проникала в самые недра постели Северо, как уже наступало утро. Никто из них двоих так и не сомкнул глаз, ведь просто не могли позволить себе потерять ни минуты тех счастливых встреч. На следующий день молодой человек, точно новорождённый, спал до полудня, она же, напротив, встала рано со смущённым видом некой сомнамбулы и тотчас взялась за выполнение повседневных дел. По вечерам Северо дель Валье отдыхал на террасе в своём кресле на колёсах, смотря на уходящее за море солнце, тогда как супруга сидела рядом и клевала носом, вышивая скатёрочки. На людях оба вели себя, точно брат с сестрой, никаких взаимных прикосновений и почти что даже взглядов, но несмотря на это окружающие всё не находили себе место из-за испытываемого мучительного беспокойства, вызываемого поведением известной парочки. Двое же проводили день, то и дело считая часы, ожидая в бредовой горячности наступления определённого времени, пока они вновь смогут позволить себе объятия в кровати. То, чем они занимались по ночам, приводило в ужас самого доктора, их семьи и общество в целом, не говоря уж и о нанятой ухаживать монахини. Родственники и друзья живо обсуждали самопожертвование Нивеи, этой молодой невинной девушки столь ревностной католички, обрёкшей себя лишь на платоническую любовь, и душевную крепость Северо, потерявшего ногу и, защищая родину, окончательно загубившего свою жизнь. Интриги кумушек пустили слух, что, мол, на поле битвы молодой человек потерял не только ногу, но ещё и мужские признаки. Вот бедняжки, - вздыхая, бормотали про себя люди, даже толком не подозревая о том, что же на самом деле происходило с легкомысленной по своему виду парочкой.

За неделю спаивания монахини шоколадом и занятий любовью на манер египтян рана от ампутации чудом зажила, и исчезла лихорадка. Не прошло и двух месяцев, как Северо дель Валье уже ходил на костылях и начал поговаривать о деревянной ноге, пока, прячась в любой из двадцати трёх ванн дворца своего дяди, Нивею всё тошнило и тошнило. Когда не осталось больше никаких средств, за исключением разве что открыть семье беременность Нивеи, всеобщее удивление достигло таких размеров, что все стали считать эту беременность настоящим чудом. Самой скандальной в подобных обсуждениях, без сомнения, была монахиня, хотя Северо и Нивея всегда подозревали, что, несмотря на внушительные дозы валерьянки, у этой святой женщины была возможность многому научиться; та скорее притворялась спящей, дабы не лишать себя удовольствия шпионить за ними. Единственным человеком, кому удалось представить, каким образом они всё это делали, и кто не уставал нахваливать опытность влюблённой парочки, не переставая громко и от души смеяться, был сам министр Вергара. Когда Северо уже мог делать первые шаги на своей искусственной ноге, а живот Нивеи нельзя было скрыть, влиятельный дядя помог паре обосноваться в другом доме и даже устроил на работу самого Северо дель Валье. «Стране и либеральной партии просто необходимы люди с такой отвагой, как у тебя», - сказал он тогда, но, отдавая должное правде, на деле Нивея оказалась куда смелее.

Я не была знакома с моим дедом Фелисиано Родригес де Санта Крус, он умер за несколько месяцев до того, как я приехала жить к ним в дом. С человеком случился апоплексический удар, когда тот сидел на почётном месте за столом очередного, устроенного в особняке Ноб Хилл банкета, и с трудом глотал пирог из оленины, запивая кушанье французским красным вином. Тогда несколько находившихся тут же подобрали мужчину с пола и кое-как положили умирающего на диван, с особой осторожностью укладывая красивую голову арабского принца на колени Паулины дель Валье. Она, чтобы подбодрить любимого, всё тому повторяла: «Не умирай, Фелисиано, послушай, вдов никто и никуда не приглашает…. Дыши, дружище! Дыши же, и я тебе обещаю, что сегодня непременно уберу задвижку с двери своей комнаты». Рассказывают, что Фелисиано даже удалось слегка улыбнуться, прежде чем его сердце пронзила сумасшедшая боль. И до сих пор существует бесчисленное количество снимков этого жизнерадостного, богатырского телосложения чилийца; человека настолько легко представить и поныне живым и здоровым, потому что тот вовсе и не позировал ни художникам, ни фотографам, напротив, своими спонтанными жестами он всецело производит впечатление неподдельного удивления. Смеялся, выставляя акульи зубы, обильно сопровождал свою речь жестами, двигался всегда уверенно и отчасти с наглостью пирата. С его смертью Паулина дель Валье пала духом, её охватила такая депрессия, что даже не смогла присутствовать на похоронах, а также ни на одном из многочисленных чествований, которые отдавал ему весь город. Так как никого из троих детей не было рядом, Паулине удалось взвалить ответственность за похороны на мажордома Вильямса и адвокатов семьи. Двое младших сыновей всё-таки приехали, хотя и несколько недель спустя. Матиас, не медля, предпочёл отправиться в Германию и, оправдываясь своим здоровьем, так и не появился у матери, чтобы просто по-человечески утешить. Впервые в жизни Паулина утратила всё своё кокетство, а также аппетит и интерес к бухгалтерским книгам, отказывалась выходить на люди и целые дни проводила в кровати. В подобном состоянии женщина никому не позволяла себя видеть; единственными, кто знал о её слезах, были служанки да Вильямс, притворявшийся, будто не понимает, что происходит, ограничиваясь лишь наблюдением с благоразумного расстояния, чтобы всегда смочь прийти на помощь, если его об этом попросят. Однажды вечером женщина случайно остановилась перед огромным роскошным зеркалом, занимающим полстены ванной комнаты, и увидела, наконец, ту, в кого превратилась: на неё смотрела жирная, вся в лохмотьях, ведьма с черепашьей головкой, увенчанной копной из седых косм. Дама издала неподдельный крик ужаса. Ни один человек в мире – и меньше всех Фелисиано – не заслуживал именно такого самоотречения, пришла она к выводу. Постепенно оценивая обстановку, поняла, что как раз сейчас и наступил подходящий момент для того, чтобы броситься на землю, в самые её недра, и вновь подняться на поверхность.