Снящаяся под утро склоняется из окнанад пустым Садовым кольцом. Это всё. Спасеньянет и не надо. Коронованный странник видит: онасловно воздух осени, словно свет воскресенья,но какого? Попробуем так: листваначинает желтеть. Палашевский рынок,как в немом кино. Деловитая татарвапокупает конину, беззвучно торгуясь. Приблудный инокпод усмешки мальчишек плетётся поВспольному. Вот и чугунный забор. Воскресни —электричка, пропахшая потом, стоит в депо,готовая затянуть керосиновую, мыльную песню,чтобы так: недотрога, ромашка, настурция, львиный зевпо дороге к кладбищу. Земляника, да и малина, впрочем,безнадёжно сошла. Пахнет опятами. Плюшевый левна плече у Ксении. Слушай, зачем мы точимэтот нож? Чтобы стал острее. А ножницы? Чтобы стричьводу чёрную в пороховом ручье, чтобы филинвещий, словно кукушка, темнолетящий сычблагословил нас, бедных, круглоглаз и бессилен.В коммунальном ночном коридоре дубовый
ларь,где укрыты утка, яйцо, иголка. Земля остыла,и двумя этажами ниже молчит Агарь,осторожно гладя плечо задремавшего Исмаила.
«Ну куда сегодня пойти с тобою?..»
Ну куда сегодня пойти с тобою?Ветерок сентябрьский осушит слёзы.Пробегает облачком над Москвоюакварельный вздох итальянской прозы,и не верит город слезам, каналья,и твердит себе: «не учи ученых»,и глядит то с гневом, а то с печалью изноры, оскалясь, что твой волчонок.Проплывём дворами, за разговором,обрывая сердце на полуслове,и навряд ли вспомним про римский форум,где земля в разливах невинной крови,и забудем кубок с цыганским ядом —кто же ищет чести в своей отчизне.Ты вздохнёшь «Венеция». Только я тамне бывал – ну разве что в прошлой жизни,брюхом кверху лёжа, «какая лажа! —повторял весь день, – чтоб вам пусто было!»а под утро, когда засыпала стража,подлезал под крышу тюрьмы Пьомбиноразбирать свинцовую черепицу.Даже зверю хочется выть на воле.«Много спишь». – «А некуда торопиться». —«Поглядел в окно, почитал бы, что ли».Ах, как город сжался под львиной лапой,до чего обильно усеян битымхрусталём и мрамором. Пахнет граппойизо всех щелей. За небесным ситомхляби сонные. Лодка по Малой Броннойчуть скользит. Вода подошла к порогу.Утомлённый долгою обороной,я впадаю в детство. И слава Богу.
«День стоит короткий, прохладный, жалкий…»
День стоит короткий, прохладный, жалкий.Лист железа падает, грохоча.Работяга курит у бетономешалки,возле церкви красного кирпича,обнесённой лесами, что лесом – озеро,или зеркальце – воздухом, пьяным в дым.Улыбнись свежесрезанной зоркой розе наподоконнике, откуда Иерусалимсовершенно не виден – одна иллюзия,грустный ослик, осанна, торговый храм.Если б жил сейчас в Советском Союзе я,пропустил бы, как Галич, две сотни граммконьяку из Грузии, из Армении.Поглядел бы ввысь, отошёл слегка,созерцая более или менееравнодушные, царственные облака.В длинном платье, с единственной розой тёмной,постепенно утрачивая объём,день плывёт прохладный, родной, заёмный,словно привкус хины в питье моём,но ещё не пора, не пора в воровстве меняуличать – не отчалил ещё челнок,увозящий винные гроздья времении пространства, свёрнутого в комок.
«Не спеша доживающий до зимы…»
Не спеша доживающий до зимынеприлюдно празднует жизнь взаймы,голубь в клетке мечется – вспять ли, вбок ли —и не сознаётся в своей вине.Ах, какой нелепый пейзаж в окне —даже лужи к ночи насквозь промокли.Говоришь, зима до сих пор близка?Сердце вылеплено из одного кускасиней глины. Дурак в роковых вопросахзаплутал. Свет и плесень, куда ни кинь.Над моей норою звезда-полыньдогорает, как черновой набросокмиротворца-Господа. Я устал,я боюсь в ничто, в хрупкий лжеметаллобратиться. Но истин немного: чаша —это чашка. Венера – горящий шар.Долго жил, кому-то всегда мешал.Ты ведь знаешь, Боже, что мерзость нашане нарочно, по бедности. Я влекомто казармой, а то маразмом,забывая, что всё голубым ледкомпокрывается, лёгким и несуразным.Человек, родная, всегда таков —отряхая прах земной с башмаков,неопрятен, ласков и одинаков,а костёр сияет дурным огнём,и, потрескивая, прогорает в нёмроссыпь ветреных музыкальных знаков.
«Ты права, я не в духе, даже родина снова кажется…»
Ты права, я не в духе, даже родина снова кажетсяпреувеличенной выхлопной трубойадской машины. Морозная речь не вяжется,тощий таксист неприветлив, и нам с тобойстолько лет ещё, кипятясь, исходить взаимнымнегодованьем – даль превратилась в лёд,пахнет сгоревшим бензином и лесом дымным,кофе по-венски, опозданием на самолёт.Господи, как отвратительны те и этидолгие проводы, аэропорт, как прощальный залкрематория. Больше всего на свете?Нет, не ослышалась – так, примерно, я и сказал.Ну кого же ещё. До свиданья. Займусь ожиданьем рейса —он довольно скоро, билет обменять легко.Жди, говоришь? Кощунствуй, жалей, надейся?Как ослепительно облачное молоко,сколько же ангелы сил на него истратили,как же летит судорожный злой снежокна худосочные плечи кормящей матери,богородицы, верно – кого же ещё, дружок.
«Удручённый работой надомною…»
Удручённый работой надомною,шлаком доменным, мокрой зимой,я
на улицу дымную, тёмнуювыйду, где не спеша надо мнойвечер плавает скифскою птицею,только клёкот сулящей взамен.Что с тобою, богиня юстиции,где повязка твоя и безмен?Ах, богинюшка, если ты знала бы,в чём конец и начало начал —я своей безответною жалобойникогда б тебе не докучал…Только смертные – нытики. Страсти имнедовольно для счастия, имне глаголом, а деепричастием,не любовью, а тросом стальнымприкрепить себя к времени хочется,аспирин принимая и бром, —и надежда за ними волочитсянеподъёмным ядром,но уже по соседству неласковоземлеройный рычит агрегат,проржавевший, некрашеный лязг егоотвратительным страхом богат —кто б купил мою душу по случаю?кто избавит её от трудаи бессилия? тучи летучие,я ль вам буду поживой, когданеприкрытой луны полукружиешлёт лучей отражённых отрядв мир, где братья мои по оружиюв неглубоких могилах лежат…Тише, музыка. Тише, влюблённая.Спят языки. Молчат языки.Будем вместе на лампу зелёнуюжадно щурить двойные зрачки.
«Щенок, перечисливший все имена…»
Щенок, перечисливший все именаГосподни, с печалью, на пяльцынатянутой, дом свой меняющий насомнительный чин постояльца —вдыхающий ртутные зеркала,завязший в заоблачной тине —циркач мой, не четверть ли жизни прошлав пустых коридорах гостиниц?Подпой мне – не спрашивай только, зачеммурлычу я песенку эту —я сам, как лягушка в футбольном мяче,мотаюсь по белому свету.Пора нам и впрямь посидеть не спеша,вздохнуть без особого делада выпить по маленькой, чтобы душадогнать своё тело успела —легко ль ей лететь без конца и кольца?Ни делом, ни словом не связан,уездный фотограф уже у крыльцастреляет пронзительным глазом,что прячет он в складках ночного плаща?Шевелится ручка дверная,как ленточка магния – тихо треща,сияющий пепел роняя…
«Меня упрекала старуха Кора…»
Меня упрекала старуха Кора,что рок – кимберлитовая руда,раскладывая пустой пасьянс, который,я знаю, не сходится никогда, —и огорченно над ним корпелав усердии остром и непростом,и металлически так хрипела,метая карты на цинковый стол, —но мне милей говорунья Геба,ни в чем не идущая до конца, —вот кому на облачный жертвенник мне быпринести нелетающего тельца.Зря просил я время посторониться —сизый март, отсыревшим огнем горя,в талом снеге вымачивает страницудареного глянцевого календаря —там картины вещей, там скрипучий слесарьвещество бытия обработав впрок,одарил нас бронзою и железом —ключ, секстант, коробка, кастет, замок.А мои – в чернилах по самый локоть.Бесталанной мотаючи головой,так и буду в черных галошах шлепатьпо щербатой, заброшенной мостовой —на углу старуха торгует лукоми петрушкой. Влажна ли весна твоя?Испаришься – бликом, вернешься – звуком.И пятак блистает на дне ручья.
«Зачем меня время берёт на испуг?..»
Зачем меня время берёт на испуг?Я отроду не был героем.Почистим картошку, селёдку и лук,окольную водку откроеми облаку скажем: прости дурака.Пора обучаться, не мучась,паучьей науке смотреть свысокана эту летучую участь.Ведь есть искупленье, в конце-то концов,и прятаться незачем, право,от щебета тощих апрельских скворцов,от полубессмертной, лукавойи явно предательской голубизны,сулившей такие знаменья,такие невосстановимые сны,такое хмельное забвенье!Но всё это было Бог знает когда,ещё нераздельными былинебесная твердь и земная вода,ещё мы свободу любили —и так доверяли своим временам,ещё не имея понятьяо том, что судьба, отведённая нам, —заклание, а не заклятье…
«Керосинка в дворницкой угловой…»
Керосинка в дворницкой угловойда витает слава над головой —одному беда, а другому голод,у одних имущества полон дом,а кому-то застит глаза стыдоми господским шилом язык проколот.И один от рождения буквоед,а другому ветхий стучит заветпрямо в сердце, жалуясь и тоскуя.Голосит гармоника во дворе.Человек, волнуясь, чужой сестресочиняет исповедь земляную.Человек выходит за табаком,молоком и облаком, незнакомни с самим собой, ни с младенцем Сущим.Остаётся музыка у него,да язык, да сомнительное родствос пережившим зиму, едва поющимворобьем обиженным. Высокоон проносит голову, глубоков ней сидят два ока, окна протёртых,а над ним, невидим и невредим,улыбаясь Марии, Господь одинравнодушно судит живых и мёртвых.