Если вдруг уйдёшь – вспомни и вернись.Над сосновым хутором головою внизпролетает недобрый дед с бородой седой,и приходит зима глубокая, как запой.Кружка в доме всего одна, а стакана – два.Словно мокрый хворост, лежат на полу слова,дожидаясь свиданья с бодрствующим огнём.Кочергу железную пополам согнём,чтобы нечем было угли разбить в печи.Посмотри на пламя и молча его сличис языком змеиным, с любовью по гроб, с любойвертихвосткой юной, довольной самой собой,на ресницах тушь, аметисты горят в ушах —а в подполье мышь, а в прихожей кошачий шаг,и настольной лампы спиральный скользит накалпо сырому снегу, по окнам, по облакам…
«Как я завидую великим!..»
Как я завидую великим!Я так завидую великим,как полупьяный кот учёныйзавидует
ночному льву.Ах Пушкин, ах обманщик ловкий!Не поддаются дрессировкекоты. Вот мой, допустим, чёрныйи бестолковый. Я зову —а он мяучит на балконе,где осень, как мертвец на троне,глядит сквозь кружево сухоекленовых листьев. Ах, беда —Архип охрип, Емеля мелет,гордячка плакать не умеет,и в неизбежном лёгком хоресветил мой голос никогдане просияет. Бог с тобою!На алое и голубое,на жёлтый луч и дождик бедныйрасщеплена и жизнь, и та,что к вечеру художник трудный —ткач восьминогий, неприютный, —означит сетью незаметнойв углу сентябрьского холста.
«Вот картина жизни утлой: поутру с посудой мутной пилит кроткий индивид…»
Вот картина жизни утлой: поутру с посудой мутнойпилит кроткий индивидк гастроному у больницы, где младая продавщицапотной мелочью гремит.В проволочной пентаграмме двор с беседкой, с тополями,три семёрки из горла,ломтик плавленого сыра, полотно войны и мира,просияла и прошла…Глубока земли утроба. Что толпиться возле гроба,на подушках ордена.Продвигается к закату век, охотится на братабрат, настали временакриводушны, вороваты – и проходят отчего-то,чья же, господи, вина?Как сказал цветков когда-то, нет двуногому работы,только смерть или война.Ах, картина жизни праздной: долгий город безобразный,облик родины всерьёз!Не узнала, не забыла, билась в судороге, любила,выгоняла на мороз —ну куда ты на ночь глядя? Что с тобою? Бога ради!Налегке так налегке,только шарф, чтоб не продуло. Ах, отчизна, дура дурой,с детской скрипочкой в руке…Тьма сырая смотрит нагло. Так куда ж нам плыть? Куда глазаглядят, туда, где лучртутный воздуха не чает, тонким снегом отвечает,где кривой скрипичный ключзвякнет в скважине замочной, чтобы музыкой заочной…брось. Меж ночью и цепнойжизнью, что светлеет, силясь выжить, прочен и извилист,шов проходит черепной.
«Тайком прокравшись в лунный сад…»
Тайком прокравшись в лунный сад(там, верно, сторож – ну и ладно!),священник с физиком сидятпод небом осени прохладной.Корнями тихо шевелявслед уходящим поколеньям,ликует влажная земля,и пахнет яблоком и тленьем.Повесив нос, наморщив лоб,молчит во тьме и смотрит кривонемолодой печальный поп,своё прихлёбывая пиво.А физик чешет волосаи ласково твердит: не будем!Жизнь есть не более, чемсамозарождающийся студень.Проникновенна и мертва,луна кругла, а не двурога,попомни, поп, мои слова,не сокрушайся, ради бога!А бог, кряхтя, вдали ружжорядит селитрою толчёнойи приговаривает: ужотебе, старательный учёный!
«Проповедует баловень власти…»
Проповедует баловень власти,грустно усом седым шевеля,что рождается смертный для счастья,будто птица – парения для.Беломорский вития, о чём тыбеспокоишься, плачешь о ком,в длани старческой, словно почётныйзнак, сжимая стакан с мышьяком?И пока прокажённый в пустынеприближаться к себе не велит,и твердит свои речи простые,и далекого Бога хулит, —знаем мы – зря бунтующий жительтак ярится на участь свою.Отчитает его Вседержитель,и здоровье вернёт, и семью.Всё пройдёт, всё пойдёт как по нотам,будет сентиментален конец,прослезится Всесильный, вернёт Они верблюдов ему, и овец.Что ж печальны Адамовы внуки?Или мало им дома тоски,где бросается горлица в рукии сухие стропила крепки?Или мало дневного уловаи невольных вечерних забот?Но листающий книгу Иовасловно жидкое олово пьёт.
«Я запамятовал свою роль, а была она…»
Я запамятовал свою роль, а была онатак ясна и затвержена, такблаголепна. Дымок от ладана,в кошельке пятёрка, в руке пятак —только света хриплого или алогоя не видел, орехов не грыз сырых,ибо детских жалоб моих достало бына двоих, а то и на четверых.Звякнул день о донышко вдовьей лептою.Отмотав свой срок, зеленым виномопоён, в полудрёме черствеющий хлеб пою,метеор, ковыль на ветру дрянном.Славно тени бродят при свете месяца.Что-то щедрое Сущий мне говорит.И в раскрытом небе неслышно светятсязолотые яблоки
Гесперид.
БАЛЛАДА
Под утро, когда пешехода влечётк обиде и смертной тоске,явился и мне карамазовский чёртс бутылкою спирта в руке.Пускай я не против амуровых стрел,но этого гнал бы врага,когда бы так жалко дурак не смотрел,под шляпою пряча рога.К тому же и выпивка… Чёрт, говорю,с тобой, омерзительный дух.Мы примем стаканчик, и встретим зарю,а там и рассветный петухзальётся победною трелью – и ты,монахам внушающий страх,как крыса позорная, юркнешь в кусты,исчезнешь в межзвёздных полях.За окнами слышалось пенье дождя —потоки младенческих слёз.Вернулся он с кухоньки, спирт разведя,и даже стаканы принёс.Я дал ему сыру, и дал помидор,и с лёгким стесненьем в груди —давай, говорю, мой ночной прокурор,пластинку свою заводи.И с места в карьер негодяй у стола,сто грамм осушивши со мной,промолвил: «Душа твоя так же тепла,как этот напиток дурной.Должно быть, технический, чёрт подери,нечистый, как, впрочем, и я.И ты, сочинитель, гори не гори —ужасен итог бытия!»Смолчал я, и налили мы по второй,храни нас всесильный Юпитер!И выпил мой богопротивный герой,и губы змеиные вытер.«Смирись навсегда, горделивый поэт, —смеялась хвостатая пьянь. —Бессмертья блаженного в общем-то нет,а есть – только сущая дрянь.Когда соловей распевает свой гимнзаре, это чушь или ложь.А правда одна: ты родился нагим,таким же и в землю уйдёшь.Засим не поможет тебе ни Минюст,ни влажный российский язык,ни важного Гегеля бронзовый бюст,ни тонны прочитанных книг».Но я отвечал ему: «Братец, шалишь! —себя осеняя крестом. —Смотри, например, как летучая мышьпарит над осенним мостом.Как белая лошадь арабских кровейгарцует над трупом холодным.Как ловко влечет стрекозу муравейна радость личинкам голодным.Допустим, пророк презираем и наг,но в силу написанных строкостанусь навек я в иных временах,а значит, я тоже пророк!»И так от души показал я ему,что бедный козел и нахалисчез, испарился в дождливом дыму —и даже бутылки не взял.
«Медленно, медленно гаснет несытый ночной очаг…»
Медленно, медленно гаснет несытый ночной очаг.Где-то на севере дева читает Библию при свечах.Бог говорит мятежному вестнику: «Успокойся!»Где-то на севере, где подо мхом гранитблещет слюдою синей и воду озёр хранит,верстах в двухстах к востоку от Гельсингфорса.Где-то на севере – был, говорят, и такой зачин.Если поверить книге, извечный удел мужчин —щит и копьё, а женщин – шитьё да детинеблагодарные, с собственною судьбой(девочкам – вдовьи слёзы, мальчикам – смертный бой).Дева читает книгу, матушка чинит сети,добрый глава семейства, привыкший спать у стены(руку под щёку, на столик – трубку), обычные видит сны —нельма и чавыча, да конь вороной, наверно.Свечи сгорают быстро. Вьюшку закрыть пора.Всю-то округу завалит первый снежок с утра.Бог уверяет дерзкого: «Я тебя низвергнув ад без конца и края». Кожаный переплётвытерся по углам. На окошке осенний лёдскладывается в узоры: лишайники, клён, лиана.В подполе бродит пиво. Горестно пискнет мышь,в когти попав к коту, а вообще-то ни звука – лишьтрубный храп старика-отца – он ложится рано.
«Меняют в моём народе…»
Меняют в моём народеСмарагд на двенадцать коней,До страсти, до старости рвутся к свободе,И не знают, что делать с ней.Облаков в небе глубоком —Что перекати-поля в степи,И недаром своим пророкамГосподь завещал: терпи.А мы ни петь, ни терпеть не умеем,Знай торопим зиму в чужом краю,Загоняем бедных коней, не смеемВлиться в ангельскую семью.Как далёко за этот поход ушли мыОт садов Эдема влажного, отЗолотистой неодушевлённой глины,От гончарных выверенных забот!Розовеет рассвет, саксаул-горемыка тлеет,Злится ветер, ночь-красавицу хороня.Да продрогшие агнцы бессильно блеютВокруг замирающего огня.
«Плещет вода несвежая в бурдюке…»
Плещет вода несвежая в бурдюке.Выбраться бы и мне, наконец, к рекеили колодцу, что ли, но карте ветхойлучше не верить. Двигаются пески,веку прошедшему не протянуть руки,сердцу – не тяготиться грудною клеткой.На спину ляжешь, посмотришь наверх – а тамта же безгласность, по тем же кружат местамзвёзды немытые. Холодно, дивно, грустно.В наших краях, где смертелен напор времён,всадник не верит, что сгинет в пустыне он.Падает беркут, потоки меняют русло.Выйти к жилью, переподковать коняс мордой усталой. Должно быть, не для меняиз-за наследства грызня на далёкой тризнепо золотому, чёрному. Пронесласьи просверкала. Не мучайся. Даже князьтьмы, вероятно, не ведает смысла жизни.