После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии

Фитт Инге

Классовая борьба, Веймарская республика, социалистическая революция в одной части света, фашистская версия немецкого капитализма, колонизация Африки, Азии и Латинской Америки Западом... Мы ничего об этом не узнали!

В спортивно-гимнастической школе в Киле, которую я посещал в 1963-65 годах и которая, тем не менее, гордилась тем, что была похожа на университет, ни одного часа не было посвящено обсуждению политики, истории, общества и т.д. Современная история была гражданским предметом и преподавалась в университете. Современная история была гражданской наукой и ограничивалась схематическим преподаванием структурной организации демократии.

Наше мировоззрение должно было оставаться мрачным, оно должно было оставаться мрачным. У большинства молодых людей был ужасно аполитичный, неисторичный взгляд на мир, который мог измениться только со студенческим бунтом. Без этого неполитического воспитания и образования, которое ограждало человека от социальных процессов и решений, отвлекало его от всех гибельных политических решений, реставрация и перевооружение не могли бы увенчаться успехом. Деполитизированное население стало предпосылкой для этого.

Потомки военного поколения не должны спрашивать о причинах, а массы должны быстро забыть, что они хотели изменить после 1945 года. Они легко лишились своих надежд и представлений, которые родились из страданий и вины двух мировых войн. Забыты великие программы социализации ключевых отраслей промышленности и финансовых империй, забыто подавляющее большинство за фундаментальные социальные изменения, забыта воля к тому, чтобы раз и навсегда отнять у милитаристов и капиталистов почву для их политики войны и завоеваний. Все забыто! Вместо этого они терпели грабителей, убийц и военных преступников в своей среде, а также на вершине государства. Вместо этого — репрессии, снова воспитание в духе слепого послушания, молчания, нежелания смотреть по сторонам. И снова это варварское удовольствие чувствовать себя лучше, могущественнее, значительнее, ценнее. Лучше, чем «бедные сестры и братья в Восточной зоне», лучше, чем турки и итальянцы, привезенные в страну бурно развивающейся экономикой, «рабочие», которые теперь убирали их навоз и подметали улицы перед их домами. Немцы снова стали теми, кем они были, у них все было хорошо, и они оставили политику «тем, кто наверху».

Эта деполитизация и быстро растущее благосостояние стали гумусом холодной войны. На этой почве продолжал существовать старый образ врага, вновь возникла де-нацификация гуманистических идей, развивались стратегии ядерного уничтожения, производства избыточного оружия, шляпы и борьбы с ГДР, потому что там класс, ответственный за войну, страдания и эксплуатацию, был радикально и безжалостно лишен власти и призван к ответу.

На этой почве крики выживших в фашистских тюрьмах, концентрационных лагерях и центрах пыток: «Никогда больше войны! Никогда больше фашизм! Никогда больше милитаризма!» были заклеймены как подстрекательские лозунги с Востока.

Когда я эмигрировал в ГДР в 1982 году, я прочитал «Die Aula» Германа Канта. Я читал книгу с энтузиазмом и завистью, оплакивая свое собственное потерянное детство и юность. Книга рассказывает об интеллектуальных и политических активистах строительства ГДР.

Книга отражает их стремление выйти из рамок и ограничений буржуазного образования, завоевать новые культурные, исторические и социальные горизонты, чтобы прийти к новому, всеобъемлющему взгляду на мир, понять материал, из которого сделана человеческая история, чтобы сформировать историю, отличную от прежней истории войны и эксплуатации. Именно в духе этого содержания, проблем и усилий росла послевоенная молодежь ГДР, в то время как мы на Западе были тупо и аполитично сведены к потребностям класса, ориентированного на власть и прибыль: работать и жить, чтобы покупать, ничего не просить, ничего не знать, быть послушными и довольствоваться заданными потребностями и правами.

Моей школой был бывший фермерский дом с большой классной комнатой для девяти старых классов. Грубые деревянные скамьи, плотно пригнанные к партам, стояли рядами одна за другой. На них были вырезаны следы и знаки многих поколений учеников. Деревянные доски пола были выкрашены в черный цвет, а зимой посреди комнаты светилась мощная железная печь.

Школьные часы были моим свободным временем, моим досугом, моим отдыхом, и я боялся каникул. В школе моя жена не имела ко мне доступа; здесь я восстанавливал часть своей самооценки, которую она с огромной энергией пыталась выжать из меня дома. Она знала это и изо всех сил старалась ограничить мои школьные дни обязательными, нередко она шла даже дальше. Экскурсии, школьные поездки, спортивные и игровые праздники, игры после обеда — все то, благодаря чему растет детская дружба и сплачивает детей, было для нас с сестрой лишь мечтой. С некоторыми из них нам приходилось мириться. С годами мы научились умело балансировать между нашими построениями объяснений и удовольствий дома и в школе.

Я обожала школу, с жадностью поглощая жаждущий материал, отмеренный для жизни в хлеву, в поле, на кухне. Те, у кого были другие планы на своих детей, отправляли их в школу.

После четвертого класса я поступил в среднюю школу в районном городе Эккернфорде. Для меня, однако, ничего другого не планировалось.

Как бедным сиротам, нам приходилось многое терпеть и в школе. Дети могут быть немилосердными и безжалостными, когда хотят самоутвердиться. Не задумываясь, они используют для самоутверждения презрение и пренебрежение к тем, кто якобы слабее их, перенятое от взрослых. С нами им было легко. Одного нашего внешнего вида было достаточно, чтобы вызвать их насмешки. Я уверен, что мы были не очень чистыми. Я не помню много мыла и воды. Поношенная обувь, довоенные модели, поношенная одежда, которую уже износили матери деревенских детей, а потом отдали нам, толстые коричневые длинные чулки, вязанные и набитые множество раз, когда другие девочки уже щеголяли в шелковых чулках.

У нас не было даже половины старых школьных учебников, только бесплатные. Несколько копеек за «Шиммельрайтер» Шторма, например, не нужны, сказала женщина, вам это не нужно. В школе мы заикались и просили оправданий. Конечно, это были открытые каналы для презрения, в которые люди тыкали без жалости. Но я знала, как защитить себя, если нужно, ударами, но еще больше — используя свое превосходство в классе.

Мне приходилось бороться за свою сестру. Она была маленькая, хрупкая и не имела никакого желания учиться в школе. Она стоически отказывалась, и нередко у учителя сгорали нервы от ее упрямства. Тогда он дико и безрассудно бил ее по голове, пока я не вскакивал со своего места и не кричал: «Но она ничего не может поделать.

Она безнадежно проигрывала в каждой жестокой схватке. Но она была умной девочкой, не глупой и не боязливой, она просто не находила ни смысла, ни удовольствия в абстрактном обучении. Ее отчислили из седьмого класса, и она стала служанкой в соседней деревне.

В восемнадцать лет она вышла замуж за человека, которому приходилось зарабатывать на жизнь в качестве работника муслина, стала матерью, а потом я потерял ее из виду. Она пошла по тому же пути, по которому суждено было пойти мне.

Наши отношения были скорее симбиотическими, чем прочными. Наше совместное детство до окончания школы не оставило глубокой внутренней связи. Когда мы расстались, я не скучал по ней, да и она не прилагала никаких усилий, чтобы сохранить хоть какую-то общность. Разница в привязанности женщины вызвала тонкую отчужденность между нами на очень ранней стадии; между нами не было крепкой, не было связи, мы слишком любили друг друга. Поскольку женщина благоволила и щадила ее, более глубокая любовь между нами была предотвращена. У нас также сложились два совершенно разных отношения к авторитету: я стал замкнутым и отвернутым, она — приспособляемой и жизнерадостной. Я издевался над ней, как мог, в школе и на улице, а она, полагаясь на свою защиту, брала на себя вину за многие мои «проступки». До четырех и десяти лет мы спали на соломенном мешке, потом это стало слишком тесно, и у нее появилась своя кровать в спальне взрослых. С этого момента отчуждение стало более явным. То, что два полудурка доверяли друг другу и делили перед сном, каждый теперь носил для себя.