После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии
Шрифт:
Когда огонь прогорал, по потолку стелилась голубая дымка и медленно превращала сырое мясо в деликатесы. Мы привыкли к этому постоянному дыму, он уже не лез в глаза, и мы почти не замечали его запаха. Мы повсюду носили с собой запах дыма, он прилипал к нам так же, как и к окороку. Это вызывало насмешки всех детей.
На протяжении столетия постоянный дым покрывал потолочные доски жестким, блестящим слоем смолы. Причудливые конусы гудрона прирастали к земле, как сталактиты в сталактитовых пещерах. Летом с них стекала копоть и застревала в наших волосах и одежде. Сырой цементный пол был липким, черным и смолистым. Следы ног вели в каждую комнату, даже через гостиную в спальню взрослых. Время от времени мне приходилось браться за уборку, и к вечеру я, наконец, выбила всю сажу на половицах с помощью мягкого мыла.
Если фермеры не солили бекон и ветчину достаточно долго и крепко, в них тайно развивались личинки. Мы замечали их только тогда, когда они падали нам на голову. Можно было бы подумать, что на нашем столе было достаточно колбасы и ветчины, тем более что многие крестьяне помимо денег за копчение давали нам еще и пожертвования, но, видит Бог, мы, дети, выросли на свекольном сиропе и моркови. Многие ветчины, многие колбасы отправлялись в Берлин и Кольн, где «настоящих» детей семьи жили там. Но у господ из управления социального обеспечения, которые приезжали из города, всегда была наготове княжеская порция лучших фермерских продуктов. Они приходили примерно раз в полгода, мы с сестрой садились в воскресной одежде, хорошо подготовленные, на диван в гостиной и отвечали «да» на вопрос, все ли у нас хорошо, и «нет» на вопрос, нет ли у нас жалоб. Потом нам разрешали играть, пока в доме находились официальные лица, и развлекали нас. Кто бы не знал, как выглядели служебные отчеты. Я могу прочитать их сейчас в папках. Гостиная была для нас с сестрой другим миром. Там было светло, тепло, стоял диван и кресла на голом страгульском ковре. Зимой мы искали возможности загнать себя внутрь, как скот в теплый хлев. Когда жены не было в доме, приемный отец приводил нас, открывал большую жестянку из-под печенья, наполненную печеньем из оленьих рогов от Рождества до Рождества, и позволял нам залезть в нее. Мы были блаженны, тихо сидели в креслах и наслаждались заговорщицким настроением.
The. Очарование комнаты заключалось также в полированном мироприемнике, который в то время был таким же большим, как предмет мебели. И, конечно же, «книжная лавка». На стенной полке выстроились в ряд грязные и пожелтевшие толстые брошюры из царства рурского блаженства, героизма мечты и стандартизированной морали. Я тоже тайно, но интенсивно пользовался этим материалом. Через дверь гостиной мы слушали «Рыбаков Капри» и «Песни о доме» Фредди Куинна. Жена любила петь. Когда она не разглагольствовала, не трелировала и не притопывала, она непрерывно пела.
Летом все окна и двери были открыты, так что радио было слышно даже в самом дальнем уголке сада. В 1953 году, в июне, имена Эйзенхауэра, Олленхауэра, Аденауэра ежедневно гремели над клумбами, перед которыми я сидел за прополкой. Мне было девять лет, и я ничего не понимал. Люди в деревне чаще, чем обычно, стояли вместе у своих садовых заборов и кивали головами. Якобсен, наш сосед, проводил целые дни в гостиной со своей женой, распивая спиртные напитки. Когда он уходил, его «Хайль Гитлер» звучало еще громче, чем обычно.
Угрожающая грубость имен этих людей сама по себе была признаком беды. Снова и снова я слышал имя Эйзенхауэра и думал о нашем деревенском кузнеце, железном рабочем, о том нетерпеливом, жестоком парне, который бил подмастерьев по горлу и пинал лошадей по мягкому животу своими тяжелыми деревянными башмаками, когда они не могли стоять на месте во время обувания копыт. Издалека доносился идиллический звон молота амбала, бьющего по железу, но когда я подошел к кузнице, я понял, что это не так.
Но когда я подошел к кузнице, крики измученных лошадей смешались с ним так, что мне захотелось заткнуть уши».
В школе 17 июня учитель говорил о том, что надо сбросить «большевистское иго», и впал в состояние самоуспокоения по поводу «окончательного уничтожения еврейско-коммунистического образования» к востоку от Эльбы. Он впал в некий экстаз, который ужасно раздражал нас, детей. Он увлекся антисемитскими оскорблениями и жалобами на проигранную войну. Кровь отхлынула от его лица, и он кричал над нашими головами, как будто хотел привести в движение невидимую массу людей. Мы затаили дыхание, сидели ошеломленные и печатали в банках. Вдруг он остановился, снова осознал себя и выбежал, белый как лист. У дверей он крикнул: «Перерыв!», и мы с облегчением вышли во двор.
На темп и дух деревенской жизни больше не производила впечатления агрессивная политика политических и военных хадардов эпохи Аденауэра. Незаметно, почти осторожно, «экономическое чудо» пятидесятых годов просочилось на фермы. Старые монстры проселочных дорог, бульдозеры, исчезли и были заменены более маневренными тракторами, более интеллектуальные косилки и молотилки облегчили уборку урожая, распространились народные автомобили и мотоциклы. Эпоха лошадей неумолимо подходила к концу. Одна телега за другой исчезали, разлагались и гнили в сараях. Ухабистые, окованные железом дышла отслужили свой срок; теперь была резиновая подвеска для трактора. Вскоре фермеры держали только одну или две лошади, потому что не могли представить себе ферму без лошадей.
В гостиной фермера-хозяина мелькнул первый телевизор. Деревенская молодежь запела американские хиты, набросилась на Элвиса и стала танцевать рок-н-ролл, девушки носили брюки длиной три четверти а-ля США. Старики по-прежнему говорили «Хайль Гитлер». Никто не расстроился, когда в соседней деревне снова прошли военные маневры. Кроме нас, детей, конечно. Солдаты и их военные сундуки были для нас предметом авантюрного восхищения и непреодолимого влечения. Если была возможность, мы пробирались к их камуфляжным лагерям и глазели на них.
Нет, наш энтузиазм не был спонтанным. Анекдоты о «железном канцлере» Бисмарке — мы раз в год совершали паломничество к его памятнику — и о старом Фрице с его удивительно выносливыми, верными и храбрыми солдатами заполняли уроки истории и головы наших детей. Ни слова, ни малейшего объяснения о годах фашистского господства, ничего о зверствах и походах немецкой армии по Европе и России. Все это было официально запрещено. Я как-то воспринял это как нечто мрачное, роковое. Несчастье, постигшее Германию по вине евреев и коммунистов, за которое они однажды будут отплачены.
Конечно, учебный материал в деревне был нетребовательным (я закончил школу после девятого класса с четырьмя основными арифметическими действиями и вычислением простых процентов. Я мог читать и писать сочинения без ошибок, знал, сколько континентов на земле и что Шлезвиг-Гольштейн окружен Балтийским и Северным морями. Все остальное я узнал позже сам или меня научила жизнь.
Это безответственное упущение исторических и политических разъяснений и информирования о недавней истории, с последствиями которой нам пришлось жить и, как мы увидим, бороться, было общим для ФРГ. В этом отношении невежество девушек, с которыми я позже проводил время в интернате и в школе, было совершенно повальным. Была полная политическая и социальная неосведомленность. До 1970-х годов наше воспитание и образование вообще не давало нам возможности думать самостоятельно, развиваться критически и интеллектуально. Истории просто не было, или она была только в виде дат и до времен кайзера. История — это даты основания империи, сроки жизни соответствующих правителей и генералов, начало и конец войн.