После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии

Фитт Инге

Сегодня мне почти грустно, что она не испытала, какое мятежное и честолюбивое сердце она вложила в мир. Возможно, это придало ей смелости и дало новые возможности в жизни. Но, возможно, она также отвергла меня как «преступника», как «террориста», не желая сопровождать меня на моем пути через нелегальность, в тюрьму, в ГДР. Многие матери и отцы сопровождали своих детей через все истины и ошибки.

Иногда они понимали их, иногда нет, но, несмотря на все преследования, публичные доносы и похищения, они не отпускали их. Товарищи, которые сохранили понимание и любовь родителей к своей радикальной борьбе, никогда не были

полностью выкорчеваны. Моя жизнь развивалась и протекала полностью без поддержки семьи и, следовательно, без родительского плана, от которого дети потом пытаются отказаться. Позднее я стал воспринимать отсутствие верховного авторитета как преимущество. Хотя признаюсь, что в детстве мне не хватало этого связующего авторитета, и внутренняя беспризорность заставляла меня чувствовать себя заметно одиноким. Конечно, негативный авторитет, от которого я зависел, тоже наложил на меня свой отпечаток, но он не был обязывающим, он был отталкивающим. Очень рано я сознательно искал дистанцию, скрытое.

И я чувствовал себя более защищенным, более невинным, лучше в одиночестве, чем в подлости моего окружения и его привычек.

Когда люди говорят о моей социализации на публике, меня всегда представляют как домашнего ребенка. Возможно, они думают, что им не нужно объяснять ничего больше, чем то, что это начало прямой линии, ведущей к «терроризму». Какая чушь и какое невежество. На самом деле это лишь свидетельствует о том, как общественное мнение относится к их системе домашнего образования.

Мы, «террористы», пришли из всех слоев общества, каждый со своим собственным социальным и духовно-культурным прагматизмом. К радикализму нас подтолкнула социальная холодность бессердечного военного поколения, которое отрицало или подавляло свои беспрецедентные преступления, которое было неспособно научить нас ничему, кроме собственничества и конформизма, которое поддержало войну во Вьетнаме, потому что от стратегии уничтожения против «мирового иудейского заговора» оно сразу перешло к стратегии уничтожения против «большевистского заговора», поколения, которое не видело ничего плохого в том, что бывших массовых убийц короновали как героев демократии. Наш отказ участвовать в этом, позволить подкупить себя потребительским климатом и моралью талми, которая, по сути, является ничем иным, как адаптацией к извращенному, порабощенному образу человечества и человеческого существования.

Наше отвращение к этому коварному элитарному обществу, которое в конечном счете приводит к разрушению в широких масштабах только из корысти, выгоды и власти или из традиционной узости, нашего желания «нагадить перед чемоданом» всего этого гнилого места, объединило нас. Сначала на улицах, в горсадах, в политической деятельности, полной разнообразия, воображения, высокомерия, страсти, энтузиазма, а затем в организованной жесткости. Молодые люди из всех слоев общества, студенты, подмастерья, авантюристы, отчаянные, женщины-крысы и черные невесты, подающие надежды.

Выкорчеванные из субпролетариата, философы и профессора объединились друг с другом в надежде возродить это гнилое, похабное общество.

Именно эта надежда, а не родительский дом, не социализация, является корнем нашего «терроризма». Мать и отец могут понять или отвернуться, если захотят, только если дети порвут с этим обществом. Они не могут поступить иначе и не могут этому помешать. Их планы на будущее своих детей теряют смысл, как и то, что они им дали. Если это было нечто большее, чем просто навязывание устаревших условностей, то это становится частью их собственного плана на будущее.

В их собственный план будущей истории.

Я не являюсь воспитанником детского дома, но я провел три ранних детских года в детском доме в Шлезвиг-Гольштейне, достаточно долго, чтобы повреждения, нанесенные мне пренебрежением, зажили. Мои первые осознанные воспоминания относятся к этим годам. Все они настолько счастливые и позитивные, что позже я часто пыталась спровоцировать свое возвращение в дом с приемной семьей. Но, к сожалению, мне это не удалось.

Когда мне было шесть лет, Управление по делам молодежи отвезло меня в деревню, где я жил.

Когда мне было шесть лет, Управление по делам молодежи отвезло меня в деревню с населением в триста человек недалеко от Эккернфорде к пожилой паре, у которой уже было два собственных взрослых сына и которая последовательно лишила детей четырех сирот при тех же обстоятельствах, что и я и моя «приемная сестра».

Они выбрали яркий день для моего вступления в эту беду. Светло-голубой, переливающийся март 1950 года, солнце мягкое и невинное, такое же, как сегодня светит на тюремный двор. Без намека, без предупреждения, оно просто тепло светит с неба и приветствует мое появление.

Черная служебная машина въезжает в маленький двор, и двое чиновников выпускают меня. Первое, что я вижу, заставляет трепетать детское сердце: с одной стороны двора — красочный сад первоцветов, с другой — загон, полный кур, уток, гусей и индюков, кроличьи домики. В центре — навозная куча и выгребная яма, заполненная до краев, в углу — крошечный тюмпель. Мы стоим перед низким старинным домиком. Его фахверк согнут годами, как старик, соломенная крыша покрыта мхом и многократно залатана. Все выглядит многообещающе. Я еще не могу знать, что откроется за этой идиллией.

Нет времени для таких эмоций, как страх или вопросы о том, что со мной теперь будет. Из дома выбегает большая, толстая женщина. Она громко и возбужденно говорит со всеми сразу и доминирует на этой странной сцене. Мужчины из Управления по делам молодежи провожают меня взглядом, а женщина хмуро смотрит на меня своими маленькими карими глазами, которые все время шныряют вокруг. Они мне не нравятся, и ее голос мне тоже не нравится, он слишком громкий и звучит странно во многих тонах. Он проникает мне под кожу и поселяется там, как вечно готовый испуг. Сила ее голоса соответствует полноте ее тела. Оперным голосом и с огромной фонетической силой она выкрикивает женское имя в направлении железнодорожных путей. Я совершенно уверен, что ее крики могут соперничать по звонкости с колоколами церкви. Подбегает девочка примерно моего возраста, женщина гладит меня по голове своими толстыми руками и говорит девочке: «Это Инга, теперь тебе не придется играть одной».

Мы с любопытством смотрим друг на друга, узнаем друг друга по совместному пребыванию в детском доме и невероятно рады, что не являемся незнакомцами. Мы берем друг друга за руки и идем обратно к железнодорожной насыпи, чтобы посмотреть на приближающийся товарный поезд с близкого расстояния.

На протяжении многих лет мы должны были делить друг с другом почти все: соломенный мешок, эмоциональное бесплодие, миииииллионы унижений и беспомощности перед лицом всего позора и повседневных трудностей, фальшивую, презрительную жалость, терпение унижений и оскорблений, все тяготы, с которыми мы боролись. Но также все игры и маленькие радости, все маленькие секреты и открытия, которые мы, как и все дети, находим повсюду.