Последнее наказание

Я навсегда запомнила то погожее осеннее утро, что так сильно изменило всю мою жизнь. В году 1441 от Рождества Христова сентябрь выдался на редкость теплым и сухим. И я говорю «на редкость» не для красного словца, а потому что дождь в наших краях, казалось, начинался ранней весной, а затем шел все лето и всю осень, прекращаясь ненадолго только для того, чтобы немножко отдышаться и снова приступить к своим малоприятным обязанностям с удвоенным энтузиазмом. По крайней мере, так казалось моему еще детскому в то время восприятию мира. Как и положено всем детям, я очень любила солнце и так редко выпадающие на мою долю яркие, теплые деньки.

Но в том сентябре, что мне вспомнился сейчас, все было по-другому. Погода стояла в основном ясная и теплая, и я, наслаждаясь этим нежданным даром природы, много времени проводила на улице, играя на солнце возле реки или же в тени нашего небольшого парка, что начинался сразу же за домом. Мы жили в маленьком фамильном поместье, которое располагалось так далеко от городов и

других усадьб, что я не припомню такого случая, когда бы кто-нибудь, случайно проезжая мимо, решился бы внезапно нас посетить. Но это уединение мне нравилось, и я совершенно не испытывала дискомфорта из-за недостатка в разнообразии окружавшего меня общества. Скорее, я даже и не знала о том, что терпела в чем-то недостаток. Мне очень нравился наш дом, который моему детскому тогда еще воображению казался огромным сказочным замком. В основном такое впечатление создавалось из-за того, что он был сложен из серого, обросшего плющом камня и имел башню. Башня эта, как, впрочем, и сам дом, была довольно маленькой, и к тому же в нее никому не разрешалось заходить, так как крыша ее почти полностью обрушилась еще в те стародавние времена, когда мои родители были не старше меня годами. Но своим детским восторженным взором я видела ее совсем иначе. Для меня эта башня отнюдь не была нежилым полуразвалившимся придатком дома, каким считали ее взрослые. Я почитала ее символом чего-то великолепного, чего-то значимого и большого, чего-то такого, что я не могу еще понять, но когда вырасту, то обязательно пойму и прочувствую так, как подобает чувствовать подобные старинные и значимые вещи. Мой дом был для меня Эдемом, моей неприкосновенной райской обителью. Наверное, и правда, в те времена мы жили словно в раю.

Мы были достаточно богаты, чтобы не беспокоиться о своем будущем, и даже носили титул дворянского рода, но душа нашего дома оказалась далека от прочих людей нашего сословия. Из-за отчуждённого положения фамильного поместья мы редко выходили в свет. К тому же, моя мама, ее звали Нора, была очень больна, и частые посещения шумного общества сказывались на ее здоровье самым пренеприятным образом. Мама отличалась особенной чувственной красотой, и была еще довольно молода, когда мой отец умер, но из-за внезапных приступов эпилептической болезни она почти не покидала дома. Только в ясные летние вечера мама иногда позволяла себе выйти во двор и посидеть часок-другой на своей любимой скамейке, стоявшей у самого крыльца в тени яблони. В моих глазах мама всегда была мудрой и рассудительной женщиной, и, возможно, не будь этой злополучной болезни, она вновь вышла бы замуж и обрела заново женское счастье. Но этого не сложилось, и поэтому, ведя затворнический образ жизни, она всю себя отдавала мне. Мама любила меня больше всего на свете, что, впрочем, и не удивительно, ведь я была ее единственным ребенком и всем, что у нее осталось от горячо любимого когда-то супруга.

В тот день, который мне хочется вспомнить, я пошла играть в крестьянскую деревню. Мне нравились крестьяне тем, что они умели ценить жизнь и, зная цену каждой своей минуте, никогда не тратили ее впустую. Я всегда восхищалась их непоколебимой жизнерадостностью и страстной любовью ко всему, что они делают. Среди крестьянских детей у меня были друзья, которые нередко приходили поиграть со мной в нашем парке. Узкие извилистые дорожки его в ту особенную осень были усыпаны сухими красноватыми листьями кленов, которые приятно шуршали под ногами, когда я по ним шла. Этот звук казался мне волшебной музыкой природы. Но тогда я была всего лишь маленькой белокурой девчонкой, не способной высидеть на одном месте ни минуты. Слишком восторженная и слишком мечтательная, я радовалась жизни и ловила каждый ее момент. Мне казалось, что солнце светило, травы росли и цветы распускались только для меня. Я любила весь мир, а мир любил меня! Ничего не могло меня опечалить! Но в этом нет ничего удивительного, ведь мне было тогда всего лишь восемь лет.

Иногда я сама ходила с крестьянскими детьми в их деревню. Мама же была совершенно не против этого, так как ее и меня там все знали и любили. В день, о котором я собираюсь рассказать, деревенские ребята обещали показать мне развалины некоего старинного дома, и я просто умирала от желания их увидеть. Я помню, как крестьянские дети наперебой рассказывали мне о ведьме, жившей в том доме очень много лет назад, тогда, когда не то, что их самих, но и их бабушек еще не было на свете. Они говорили, что старая ведьма, что жила там, была страшно злой и часто напускала на близлежащие поселения неурожаи, грозы и даже чуму. Рассказывали также, что призрак ее и по сей день обитает на тех развалинах, а того, кто увидит его, ждут большие неприятности и, возможно, даже смерть. Я с невольным трепетом слушала их рассказы, боясь и одновременно мечтая увидеть эту старую ведьму или хотя бы ее наводящий ужас призрак.

Чтобы попасть к развалинам, нам требовалось пройти через всю деревню, где занятые домашними делами старушки добродушно ворчали на нас за громкий смех и крики, с которыми мы пробегали мимо их домов. Когда мы вышли за пределы деревни, перед нами открылось поле, которое летом было засеяно пшеницей. Теперь же, когда колосья были собраны в стога, ничего не замедляло наш путь к лесу и заветным развалинам, что доживали свой век на его опушке. Возле пшеничных стогов, которые то тут, то там попадались на нашем пути, суетились крестьяне, перекладывающие пшеницу из стогов в телеги и желавшие, видимо, очистить поле до того, как в наши

края снова вернутся дожди. Время от времени кто-нибудь из них окликал сопровождавших меня детей, напоминая им о том, что вернуться домой следует до наступления темноты.

С замиранием сердца я подходила к тому, что осталось от жилища старой ведьмы. Дом этот стоял там, где заканчивалось поле, у самой опушки леса, и поэтому даже больше, чем появления призрака, я страшилась того, что на развалинах может скрываться какой-нибудь опасный лесной зверь. Деревенские мальчишки, не раз самостоятельно ходившие в лес, искренне посмеялись над этим моим страхом и, подавая мне пример, первые полезли на развалины.

Заветный дом, оказавшийся обычной грудой прогнивших бревен, глины и грязи, не произвел на меня совсем никакого впечатления. Мы излазили его вдоль и поперек, но не нашли ничего хоть сколько-нибудь заинтересовавшего бы меня. Если здесь и было что-то, что способно было меня заинтриговать, то это что-то растащили отсюда еще за много лет до моего рождения. Здесь не обнаружилось ни скелета ведьмы, ни следов призрака, ни даже какого-нибудь обезумевшего от голода дикого зверя. Наконец, ободрав все колени и локти об то, что осталось от жилища старой ведьмы, мы собрались возвращаться в деревню.

Я не могу точно припомнить, как это случилось. Кажется, мое платье, которое было изрядно уже перепачкано грязью и останками гнилых деревяшек, в тот момент, когда я пыталась выбраться из развалин, зацепилось подолом за какую-то торчащую доску. Я потеряла равновесие и упала, скатившись вниз и ударившись обо что-то спиной, а затем головой. Позже мне сказали, что я потеряла сознание, но я четко помню страшную боль в спине, словно что-то, выламывая тонкие детские ребра, впилось в мое тело. Мне было больно пошевелиться и показалось, что мир вокруг потемнел. Секунду назад светило яркое солнце, но потом вдруг словно темная безлунная ночь захватила то место, где я лежала. Нечетко, но я видела силуэт развалин, с которых только что упала. В этой внезапной, пугающей меня темноте они были окутаны неким подобием сероватого тумана, который шевелился, двигался и словно бы дышал. Он медленно сгущался прямо впереди меня, изменяя форму и все больше становясь похожим на силуэт человека. Постепенно очертания его становились все более четкими, а детали облика все более ясными, и я к изумлению своему увидела перед собой силуэт мужчины в одежде, которая показалась мне очень старомодной. Лица его я не могла разглядеть, сколько не пыталась. Оно словно смазывалось и растекалось. Призрачный человек как будто не замечал меня, но будто бы указывая на что-то какому-то незримому для меня собеседнику, он вытянул руку в сторону леса. Так он простоял несколько мгновений, а затем туман стал рассеиваться, растворяясь в темноте так же медленно, как до этого принимал форму. Вместе с туманом во тьму погружалось и мое сознание.

Когда я пришла в себя, было светло. Темнота, окутывавшая меня прежде, куда-то исчезла, и мне оставалось только гадать над тем, сколько же времени прошло с того момента, как я увидела призрака. Да и призрак ли это был? Странное видение, галлюцинация, не более. Мне было страшно вспоминать о нем, но сам образ этого туманного силуэта не желал покидать моего разгоряченного воображения.

Стараясь отвлечься от тревожных мыслей, я попробовала сконцентрироваться на том, что вижу перед собой. А видела я низкий потолок, сделанный из потемневших неструганных досок. Прежде мне никогда не приходилось видеть потолок так близко от себя. Я ощущала, что лежу на чем-то твердом, ровном и, скорее всего, тоже деревянном, так как лопатки мои ощущали характерные тонкие полосы, которые часто встречаются между наскоро сколоченными вместе досками. Я хорошо помнила о том, как упала с развалин, и о том, как больно мне было после этого, но сейчас я с удивлением осознавала, что ощущения боли больше нет. Я словно проснулась от долгого крепкого сна и была полна сил.

Осторожно приподнявшись на локтях и осмотревшись, я обнаружила себя в крестьянской избушке. До этого момента мне никогда не доводилось находиться внутри деревенских домов, но снаружи они всегда казались мне очень маленькими и как будто бы игрушечными. Внутри сей незнакомый мне дом тоже оказался маленьким. Раньше я, привыкшая к просторам своего поместья, наивно полагала, что внутри крестьянские дома все же окажутся немного больше, чем это представляется снаружи, и поэтому теперь этот домик показался моему скептическому детскому взгляду каким-то слишком уж маленьким. Здесь была всего одна комната, которая вмещала в себя и кухню, и столовую, и спальню и даже гостиную, если это можно было бы так назвать. Почти в центре комнаты находился очаг, рядом с ним размещалась кое-какая деревянная, железная и глиняная утварь, дальше у стены находилась широкая скамья, чуть поодаль - большой сундук с крупными железными петлями, а рядом с ним был сундучок поменьше, с петлями, соответственно, тоже меньшего размера. Я лежала на единственном здесь столе, предназначенном, как видно, и для готовки еды, и для ее приема. Стол одной своей стороной был приставлен к стене, где находилось маленькое, зарытое ставнями и завешенное светлой занавеской окно. На деревянных стенах в строгом порядке были развешены пучки сухих трав, разнообразные незнакомые мне коренья, а также сушеные овощи и лесные ягоды. На полу лежали небольшие прямоугольные коврики, сплетенные из лоскутков разноцветной ткани. Все в этом доме было аккуратно прибрано, а сама атмосфера здесь сквозила незнакомым мне прежде ощущением скромного уюта чистоты. Это чувство мне очень понравилось.