Последние дни Сталина
Шрифт:
Официальное прекращение «дела врачей» заставляет задаться сложным вопросом: почему новое руководство страны признало свою ошибку так быстро и так публично? Гипотезу о проснувшейся совести можно отвергнуть сразу. Конечно, советские руководители были лично знакомы со многими, если не со всеми арестованными врачами, так как сами вместе с семьями наблюдались у них, но среди членов Президиума не было людей, принимавших политические решения на основании общепринятых понятий о добре и зле. Они сумели уцелеть, годами работая в ближайшем окружении Сталина и соучаствуя в его преступлениях. Они выпустили миллион узников из ГУЛАГа, так как поняли, что система принудительного труда экономически невыгодна и нецелесообразна. И если они решили не только освободить невиновных врачей, но и предать гласности злоупотребления, связанные с их делом, то только потому, что видели в этом практическую пользу. Возможно, это должно было стать сигналом для Запада: показать миру новое, более благородное лицо. Возможно, они понимали необходимость дистанцироваться от эпохи правления Сталина и остановились на «деле врачей» как на должностном преступлении, которое можно было разоблачить, не подвергая риску себя. Возможно, резкий всплеск антиеврейских настроений, вызванный «делом врачей», встревожил их до такой степени, что они посчитали необходимым «сдать назад», отречься от все более откровенной кампании Сталина против евреев, негативно влиявшей на социальные отношения внутри страны. Каковы бы ни были подлинные мотивы, новое руководство, не давая
На этом они не остановились. 16 апреля Правда опубликовала статью с недвусмысленной критикой единоличного правления. «Нельзя по-настоящему руководить, если в партийной организации нарушается внутрипартийная демократия, если отсутствует подлинно коллективное руководство и развернутая критика и самокритика». На случай, если читатель нуждался в подсказке, газета поясняла: «Руководители не могут воспринимать критику в свой адрес как личное оскорбление». В противном случае возникнет атмосфера «беспринципного, чуждого низкопоклонства и лести» [301] .
301
Там же. 1953. 16 апреля. С. 2.
Через месяц Правда еще раз осудила единоличный стиль руководства, указав в качестве примера на одного партийного деятеля из Черновицкой области, который грубо нарушал принцип группового принятия решений [302] . Подобные статьи в самом авторитетном партийном органе посылали безошибочный сигнал: новые лидеры отрекаются от личной диктатуры Сталина и — по крайней мере публично — вопреки всем ожиданиям отказываются от того, чтобы кто-то один из их числа унаследовал неограниченный контроль над рычагами власти.
302
Там же. 1953. 11 мая. С. 2.
6. Шанс на мир?
Американские официальные лица долгое время полагали, что смерть Сталина обнажит хрупкость его режима. Еще в феврале 1946 года Джордж Кеннан высказал мысль, что устойчивость Советского государства «пока окончательно не доказана… [Ему еще только предстоит продемонстрировать], что оно может выдержать [такое] решающее испытание, как переход власти от одного человека или группы к другому. Смерть Ленина запустила первый такой переход, и его последствия раскачивали Советское государство на протяжении пятнадцати последующих лет» [303] . Кеннан полагал, что «смерть или отставка Сталина станут началом второго перехода» и могут привести к очередному продолжительному периоду потрясений. Это мнение определяло американское понимание политики Кремля [304] . И, если советские лидеры — в партии, правительстве, армии или аппарате госбезопасности — обрушатся друг на друга, они могут потерять контроль над собственной страной и над восточноевропейскими странами-сателлитами. Соединенные Штаты могли использовать эту нестабильность в своих интересах или по крайней мере на это надеялись.
303
Кеннан имел в виду жестокие чистки, которыми сопровождался процесс захвата власти Сталиным, включая разгром Троцкого и других некогда влиятельных и могущественных лидеров партии.
304
Цитаты взяты из знаменитой «Длинной телеграммы» Кеннана, датированной 22 февраля 1946 г. Их можно найти в его мемуарах (Memoirs, vol. I. 558).
Почти семь лет спустя США мечтали нарушить планы перехода власти в Кремле. После того как в августе 1952 года было объявлено о скором проведении XIX съезда партии, на котором, как ожидалось, Сталин мог назвать имя своего преемника, чиновники Госдепартамента подготовили «сценарий с воображаемым „завещанием Сталина“. Они надеялись посеять сомнения в умах кремлевских руководителей, распространяя собственную фальшивку». Этот план ни к чему не привел [305] (его идея состояла в попытке повторить историю с политическим завещанием Ленина. Зимой 1922/23 годов, после серии тяжелых инсультов, Ленин продиктовал свое знаменитое завещание, в котором критиковал других большевиков, включая Сталина и Троцкого, и никого из них он не видел в качестве преемника). А в ноябре 1952 года, всего за несколько дней до избрания генерала Дуайта Эйзенхауэра президентом США, Совет по психологической стратегии наметил план действий на случай внезапной смерти Сталина. Содержавшиеся в нем предложения носили весьма расплывчатый характер. Авторы признавали, что неизбежно возникнет «большая неопределенность», и в завершение указывали: «Нужно исходить из того, что между отдельными лицами и группами, тесно связанными с проблемой передачи власти, существуют серьезные трения» [306] . США в очередной раз рассчитывали сыграть на внутренних противоречиях в послесталинском Кремле. Как и в случае с Кеннаном, логика была проста: смерть Сталина с большой вероятностью повлечет за собой кризис в Кремле, чем Соединенные Штаты смогут воспользоваться в собственных целях. Но конкретных предложений о том, что нужно делать, по-прежнему не было.
305
FRUS, VIII, 1080.
306
Psychological Strategy Board, Washington, DC, Program of Psychological Preparation for Stalin's Passing from Power, 1 ноября 1952 г. Документ занимает три страницы.
Эйзенхауэр пришел в Белый дом на волне кампании, в ходе которой он и его главный советник по внешней политике Джон Фостер Даллес (который вскоре займет пост государственного секретаря) подчеркивали свою решимость «отменить» советский контроль в Восточной Европе и «положить конец бессмысленной, тщетной и аморальной политике „сдерживания“», заявленной в предвыборной программе республиканцев в 1952 году [307] . Они отвергали пресловутую политику сдерживания Кеннана, считая, что она опирается на признание достижений Советов, которым и Рузвельт, и Трумэн должны были противодействовать. Они хотели, чтобы на смену политике администрации Трумэна, которую Фостер Даллес назвал «политикой бега на месте», пришла «политика смелости» [308] .
307
Приводится в статье Christopher J. Tudda, «'Reenacting the Story of Tantalus': Eisenhower, Dulles, and the Failed Rhetoric of Liberation», Journal of Cold War Studies, vol. 7, no. 4 (осень 2005), 9. Эта часть программы республиканцев была написана Фостером Даллесом.
308
Iife. 1952. 19
Пожалуй, ни один госсекретарь за всю историю США при вступлении в должность не обладал большим опытом и целеустремленностью, чем Джон Фостер Даллес. Он приходился внуком и племянником двум предыдущим госсекретарям: Джону Фостеру, работавшему при президенте Бенджамине Гаррисоне, и Роберту Лансингу из администрации Вудро Вильсона. Закончив Принстонский университет, Фостер Даллес проучился год в Париже, после чего, получив диплом юриста, устроился на работу в нью-йоркскую фирму Sullivan and Cromwell. В годы Первой мировой войны его дядя Роберт Лансинг занимал пост госсекретаря США. Фостер Даллес приехал к нему в Вашингтон, где работал в Бюро по делам России при Госдепартаменте и принимал участие в попытках противостоять большевикам, когда те захватили власть. После окончания Первой мировой войны Фостер Даллес занимал все более ответственные должности. В 1919 году в качестве юридического советника американской делегации на Парижской мирной конференции он вместе с Вильсоном и Лансингом занимался вопросами репараций от побежденной Германии, пытаясь ограничить требования обременительных выплат со стороны Франции и Англии.
В течение многих лет Фостер Даллес содействовал двухпартийному подходу к внешней политике. Он служил советником по внешней политике республиканского губернатора штата Нью-Йорк Томаса Дьюи, когда тот выставлял свою кандидатуру на президентских выборах в 1944 и 1948 годах. Даллес сопровождал сенатора-республиканца Артура Ванденберга в Сан-Франциско на церемонию основания Организации Объединенных Наций, где помогал в работе над проектом преамбулы устава ООН. В дальнейшем он присутствовал на нескольких сессиях Генеральной Ассамблеи в составе делегации США, назначенной президентом Гарри Трумэном. Но со временем Даллес разочаровался в трумэновской политике сдерживания и получил известность как поборник более агрессивной позиции «отбрасывания» в отношении контролируемых Советским Союзом стран Восточной Европы. Как он писал во время избирательной кампании 1952 года, «освобождения из-под ига Москвы придется ждать очень долго, а соседним странам может не хватить мужества, если только Соединенные Штаты со всей настойчивостью не заявят, что они желают такого освобождения и рассчитывают на то, что оно неизбежно произойдет. Уже само заявление о намерениях и ожиданиях, подобно заряду электричества, повлияло бы на настроения порабощенных народов. Оно многократно усилило бы нагрузку на надсмотрщиков и открыло бы новые возможности для освобождения» [309] . Используя подобную беспощадную антикоммунистическую риторику, Эйзенхауэр и Даллес смогли завоевать контроль над внешней политикой США после двух десятилетий правления демократов.
309
Там же. С. 154.
Сталин тут же бросил им наживку. На Рождество 1952 года, через семь недель после избрания Эйзенхауэра, отвечая на вопросы Джеймса Рестона по прозвищу Скотти (дипломатического корреспондента The New York Times и одного из лучших ее репортеров), Сталин протянул американцам скудную оливковую ветвь. Заголовок на главной странице анонсировал поразительную новость: «Сталин за встречу с Эйзенхауэром. Он сообщил газете, что выступает за новый подход к завершению войны в Корее» [310] . Хотя заявлению аплодировали по всему миру, публикация привела в ярость советника Эйзенхауэра Чарльза Дугласа Джексона, который был ярым антикоммунистом и сторонником психологической войны. Он был возмущен «потрясающей глупостью и/или безответственностью Скотти Рестона, действующего с благословения верховных жрецов The New York Times, которые могли бы придумать что-нибудь получше, чем отдать главную страницу рождественского номера своей газеты под фотографию Сталина с его лживыми мирными предложениями» [311] . Реакция Джексона была чрезмерной, ведь он опасался, что праздничный жест Сталина может поколебать общественное мнение на Западе. Гаррисон Солсбери, следивший за событиями из Москвы, заметил, что Сталин предлагает Эйзенхауэру «великолепный шанс на практике испытать то, что западные дипломаты называют „благими намерениями Советов“» [312] . Но Эйзенхауэр решил не «проверять», что на самом деле имел в виду Сталин. Подобные примирительные слова из Москвы никак его не успокаивали.
310
The New York Times. 1952. 25 декабря. С. 1.
311
Цит. по: Blanche Wiesen Cook, The Declassified Eisenhower: A Divided Legacy (Garden City, New York: Doubleday, 1981), 178.
312
Salisbury, Moscow Journal, 309.
Во время избирательной кампании он дал два обещания: в случае своего избрания посетить Корею — в начале декабря он предпринял поездку в эту страну — и покончить с войной в максимально короткий срок. В августе 1945 года Эйзенхауэр уже встречался со Сталиным в Москве и не испытывал никаких иллюзий относительно его личности: это был «свирепый хозяин Советского Союза», как Эйзенхауэр напишет в своих воспоминаниях. Он «сомневался, что встреча с таким человеком может быть по-настоящему полезной» [313] . По оценке главы президентской администрации Эйзенхауэра Шермана Адамса, «Эйзенхауэр никогда не считал, что в состоянии успешно вести переговоры со Сталиным» [314] . Но во время встречи с Уинстоном Черчиллем 7 января 1953 года в Нью-Йорке Эйзенхауэр обратил его внимание на одну идею, которую он хотел предложить в речи по случаю своей инаугурации: он готов «встречаться с кем угодно в интересах мира и даже добровольно отправится в нейтральную страну для проведения таких переговоров». Это подразумевало возможность встретиться со Сталиным, например, где-нибудь в Стокгольме. Хотя у Черчилля не нашлось возражений, он предупредил Эйзенхауэра, что такая встреча может пробудить «большие надежды» и что было бы лучше подождать несколько месяцев, прежде чем состоится столь «судьбоносное мероприятие» [315] . Спустя две недели, к моменту выступления, президент решил исключить из своей речи какие-либо упоминания о предстоящей встрече со Сталиным. Он по-прежнему был решительно настроен против прямых контактов с кремлевским руководством до прекращения военных действий в Корее.
313
Eisenhower, Mandate for Change, 143.
314
Adams, Firsthand Report, 96.
315
Steven Fish, «After Stalin's Death: The Anglo-American Debate Over a New Cold War», Diplomatic History 10 (no. 4, 1986), 336.