Последние дни Сталина
Шрифт:
На совещании 6 марта Чарлзу Дугласу Джексону было поручено составить проект обращения к новым руководителям СССР, которое те должны были получить сразу после похорон Сталина. К тому времени Джексон работал вместе с экономистом Уолтом Ростоу, которого вызвали из Массачусетского технологического института, где он преподавал, чтобы помочь наметить план действий. В соответствии с полученными инструкциями они приступили к подготовке большой речи для Эйзенхауэра, в которой тот собирался призвать советских лидеров объединить усилия по снижению напряженности в Европе и обузданию набиравшей обороты гонки вооружений. Идея состояла в том, чтобы «предложить новому советскому руководству вариант прекращения конфронтации в центре Европы и других частях мира, даже если шансы на его принятие были невелики», при этом «для максимального эффекта такая инициатива должна быть выдвинута немедленно». По мнению Ростоу, они уже понимали необходимость «упредить возможное советское „мирное наступление“» [339] .
339
Richard L. Bissel, Jr., papers, Walt and Eugene Rostow Series, Box 2 (A09–01) (далее «Rostow series»), Book III, 2, Президентская библиотека имени Дуайта Д. Эйзенхауэра, Абилин, штат Канзас.
На первый взгляд, подобные предложения казались взвешенными и разумными, нацеленными на разрешение основных противоречий между двумя странами, в надежде, что обращение Эйзенхауэра к советскому
340
Rostow series, III, 103.
Описывая события тех дней, Эммет Хьюз вспоминал, как известие о болезни Сталина «мгновенно всполошило, а вскоре и полностью завладело умами официальных лиц из Вашингтона». Однако же, «пока в столице во всеуслышание рассуждали о том, как станет развиваться внутренняя ситуация в Советском Союзе… американская реакция на это в общем-то предсказуемое событие не произвела сколько-нибудь заметного эффекта». По мнению Хьюза, отсутствие заранее продуманного плана на ближайшую перспективу создало в политической риторике вакуум, который вскоре оказался заполнен фантазиями «пророков и мечтателей, паникеров и фанатиков» [341] .
341
Hughes, The Ordeal of Power, 100–101.
Отдельные чиновники, различные административные ведомства и целевые рабочие группы предлагали самые разные меры. Некоторые высказывались осторожно, другие же в своем стремлении поколебать советский строй демонстрировали, скорее, то, как мало американцы знали о той диктатуре, которой противостояли. В последние месяцы жизни Сталина Чарльз Эрвин Уилсон, занимавший пост председателя могущественного Управления оборонной мобилизации, призывал Белый дом убедить Кремль разрешить часовую трансляцию «всемирного послания» президента непосредственно для тех, кто живет за железным занавесом. С точки зрения Уилсона, подобная акция могла «значить для людей всего мира больше, чем любое другое событие с момента пришествия Князя мира две тысячи лет назад» [342] . Небесной искренности Уилсона оказалось недостаточно для того, чтобы убедить Госдепартамент в целесообразности этой затеи.
342
См. FRUS, VIII, 1075–1077. Не следует путать Чарльза Эдварда Уилсона, который был генеральным директором General Electric, с Чарльзом Эрвином Уилсоном, занимавшим пост министра обороны при Эйзенхауэре, а позднее ставшим генеральным директором General Motors. Стоит заметить, что первоначально он обратился с тем же предложением к президенту Трумэну.
После смерти Сталина Агентство взаимной безопасности выдвинуло несколько агрессивных предложений. Возглавляемое Гарольдом Стассеном, ведущей фигурой в Республиканской партии и президентом Пенсильванского университета, агентство настаивало на проведении «секретных» и «неконвенциональных операций», рассчитывая вывести из равновесия кремлевских лидеров и внести раскол в их ряды. К 9 марта — дню похорон Сталина, был подготовлен широкий диапазон амбициозных рекомендаций. Как и некоторые другие, Стассен выступал за проведение встречи министров иностранных дел в надежде на то, что она станет подготовкой к совещанию на высшем уровне между Эйзенхауэром и Маленковым. Но подлинное намерение Стассена состояло в манипулировании советскими лидерами. Он полагал, что Маленков не захочет выпустить Молотова за рубеж. «Вероятно, к Молотову… обратятся за советом, и, что бы тот ни посоветовал, вокруг него начнут сгущаться подозрения». Кроме того, Стассен считал, что Белый дом может использовать Берию в своих целях, пригласив того в Берлин на встречу с Уолтером Беделлом Смитом и с ним самим, чтобы договориться о «неприкосновенности и организованном коридоре для тех, кто желает покинуть Советский Союз и перебраться в Западный мир». Стассен был уверен, что, если удастся заманить Берию на встречу, посвященную вопросу о беженцах, это вызовет беспокойство и подозрения в Кремле. Но это было еще не все. Он также хотел, чтобы с помощью лояльных журналистов Белый дом насаждал в прессе ложную информацию о том, что Маленков, подобно Мао Цзэдуну, планирует расправиться с другими коммунистическими лидерами и что беженцы из-за железного занавеса знали о «взаимных интригах среди четверки высших кремлевских руководителей» [343] . По всей видимости, Стассен был уверен, что тем самым сможет посеять достаточно тревоги и подозрительности по всему советскому блоку, чтобы ответственные работники предпочтут спасаться бегством, лишь бы не стать жертвами очередной чистки, развязанной новым кремлевским вождем. Стассен был готов предоставить этим людям убежище на Западе. Но его планы были сразу же отклонены.
343
Текст меморандума Гарольда Стассена, представленного членам Совета по психологической стратегии 10 марта 1953 года, имеется в Jackson, C. D.: Records, 1953–1954, Box 1, Pre-Acc, в папке, помеченной как «PSB Plans for Psychological Exploitation of Stalin's Death», в Президентской библиотеке имени Дуайта Д. Эйзенхауэра.
Два дня спустя старшие советники Эйзенхауэра собрали Совет национальной безопасности на решающее заседание. Свои соображения представил Чарльз Дуглас Джексон. Он призывал провести встречу министров иностранных дел США, СССР, Великобритании и Франции, а также настаивал на том, что президент должен обратиться с важным внешнеполитическим посланием к «советскому правительству и народу России» [344] . Но и у Эйзенхауэра, и у Фостера Даллеса нашлись возражения. К этому времени президент пересмотрел свою точку зрения, «вспоминая собственный опыт прошлых встреч представителей четырех держав» и то, как Советы использовали их в качестве платформы для своей пропаганды. Он не стал поддерживать идею саммита четырех. Фостер Даллес опасался, что подобная инициатива, заявленная в одностороннем порядке, нанесет ущерб отношениям как с Францией, так и с Великобританией и может даже привести к падению союзных правительств в Риме, Бонне и Париже. «Советский Союз сейчас занимается похоронами в своем доме, и, возможно, лучше подождать, пока тело предадут земле, а скорбящие разойдутся по домам читать завещание, прежде чем начинать нашу кампанию и вносить раздор в семью. Если мы выступим преждевременно, это может лишь укрепить единство советской семьи и подорвать солидарность свободного мира» [345] . Кроме того, он опасался, что в случае, если Москва и Вашингтон начнут переговоры, поддержка идеи ЕОС ослабнет, так как появится пусть и отдаленная, но возможность, что Кремль даст добро на воссоединение Германии в обмен на гарантии ее нейтралитета. Для Фостера Даллеса, по словам Ростоу, «исходная позиция Запада на переговорах с Москвой о судьбе Германии была бы сильнее в случае создания ЕОС, чем без него» [346] . После этого собравшиеся решили отказаться от идеи большого президентского обращения, полагая, что его «нужно отложить до тех пор, пока не представится подходящий случай», как будто смерть Сталина сама по себе не была таким случаем [347] . Джексон покидал заседание с нескрываемым разочарованием, не понимая, «со щитом он или на щите» [348] . Администрация по-прежнему разрывалась между противоположными стремлениями. С одной стороны, важно было найти способ досадить Кремлю в момент большой неопределенности, с другой — воздержаться от инициатив, которые могли бы поставить под угрозу союзнические отношения с западноевропейцами. В то же время Эйзенхауэр осознавал, какие перспективы открылись со смертью Сталина, и открыто заявил, что «готов и желает встретиться где угодно с кем угодно из Советского Союза при условии, что фундаментом встречи будет честность и практичность» [349] . Пока, однако, президент не стал выступать с большой речью и рассматривать идею встречи с новыми лидерами СССР.
344
Rostow series, III, 1.
345
FRUS, VIII, 1117.
346
Rostow series, III, 2.
347
Там же. III, 3.
348
Там же. III, 5.
349
FRUS, VIII, 1122.
Фостер Даллес убеждал Эйзенхауэра сохранять осмотрительность. С появлением шанса на перевооружение Западной Германии и укрепление военного союза западных стран Фостер Даллес не хотел взаимодействовать непосредственно с наследниками Сталина. Он полагал, что инициатива со стороны Соединенных Штатов может ослабить западноевропейские правительства, и был уверен, что только ратифицированный договор о создании ЕОС даст США необходимый рычаг давления на любых последующих переговорах с Кремлем. Позднее Ростоу заявлял, что он и его коллеги находились в ожидании советского «мирного наступления» и поэтому хотели упредить его и не дать Советам воспользоваться его выгодными дипломатическими последствиями, убедив президента выдвинуть собственный пакет предложений. Но ни Фостер Даллес, ни Эйзенхауэр не были готовы сделать первый шаг, о чем Эйзенхауэр вскоре пожалеет. Как позднее заметит Ростоу, Фостер Даллес был настолько увлечен идеей создания новой оборонительной структуры для Западной Европы с участием перевооруженной ФРГ, что воспринимал «смерть Сталина и всю сопровождавшую ее суматоху как досадную помеху в серьезном деле» [350] . Создание ЕОС было краеугольным камнем его политики. Пока президент разделял приоритеты Даллеса, никаких новых попыток снизить риски холодной войны путем переговоров быть не могло.
350
Rostow series, III, 17.
Уинстон Черчилль смотрел на вещи иначе. Он давно считал, что имеет смысл провести саммит с кремлевскими руководителями. В марте 1950 года, еще при жизни Сталина (в то время Черчилль был лидером парламентской оппозиции и в преддверии всеобщих выборов ездил по стране), он призывал к проведению подобной встречи. «Я не могу не вернуться к идее еще одного разговора с Советской Россией на самом высоком уровне. Такая встреча представляется мне важнейшей попыткой в преодолении пропасти между двумя мирами, чтобы каждый из них мог жить своей жизнью, если не в дружбе, то по крайней мере без ненависти и интриг холодной войны» [351] . Но Трумэн был не расположен протягивать руку Сталину. Черчилль, который с октября 1951 года вновь занимал пост премьер-министра, повторил свой призыв, как только в Белый дом пришел Эйзенхауэр. В начале марта 1953 года он отправил в Вашингтон министра иностранных дел Энтони Идена, который должен был убедить президента встретиться со Сталиным (Иден находился на корабле посреди Атлантики, когда до него дошли новости из Москвы).
351
Цит. по: Larres, Churchill's Cold War, 133.
Открывшиеся со смертью Сталина возможности были слишком очевидны, чтобы их игнорировать. «В мире возникла великая надежда, — писал Черчилль Эйзенхауэру 11 марта. — У меня такое чувство, что нас обоих или каждого по отдельности призовут к ответу, если мы не предпримем попытки перевернуть страницу и начать с чистого листа». Черчилль предлагал предпринять некое «коллективное действие», провести многостороннюю конференцию, на которой британские, французские и американские лидеры могли бы встретиться со своими советскими коллегами и совместно выработать новое соглашение для Европы. Президент откликнулся в тот же день, заверив Черчилля, что, по его «убеждению, некий шаг, дающий миру определенную надежду… должен быть предпринят в самое ближайшее время» [352] . Однако Эйзенхауэр, как бы уважительно он ни относился к Черчиллю, все же не был склонен к решительным шагам навстречу Кремлю. Идея Черчилля «вызывала у него ужас» [353] . Черчилль с его любовью к театральным жестам и желанием сохранить за собой важную роль в международных делах — несмотря на собственный преклонный возраст и ослабевшую мощь Великобритании — настаивал на необходимости воспользоваться моментом. Но Эйзенхауэр не мог преодолеть свое отвращение перед советским режимом и его многочисленными преступлениями.
352
Их письма от 11 марта приводятся в сборнике Peter G. Boyle (ed.), The Churchill — Eisenhower Correspondence, 1953–1955 (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1990), 31–32.
353
Frank Roberts, Dealing with Dictators: The Destruction and Revival of Europe, 1930–1970 (London: Weidenfeld & Nicolson, 1991), 165.
Как раз в этот щекотливый момент произошли четыре инцидента с участием боевых самолетов, которые могли поставить под угрозу отношения между Востоком и Западом. В день смерти Сталина польский летчик, пилотировавший советский реактивный истребитель МиГ-15, приземлился на датском острове Борнхольм и тут же попросил политического убежища. Несмотря на протесты официальных властей Польши, его просьба была удовлетворена. Пять дней спустя, 10 марта, два чехословацких самолета в небе над Западной Германией сбили американский реактивный истребитель Ф-84 «Тандерджет». По заявлению правительства США, чехословацкие пилоты вошли в американскую оккупационную зону и без предупреждения открыли огонь по американскому самолету. К счастью, пилот успел благополучно катапультироваться, приземлившись в Северной Баварии.