Последние дни Сталина
Шрифт:
Многие, в том числе и Болен, и Кеннан, услышали в статье московской газеты необычные нотки. Как выразился Кеннан в письме Аллену Даллесу, новые кремлевские руководители «определенно заинтересованы в совместных усилиях для разрешения некоторых насущных международных проблем». Но США следовало действовать с осторожностью и не ожидать, что переговоры пройдут публично. «Сделайте первый шаг, а мы ответим» — так Кеннан трактовал их предложение [408] . Оценка Болена также была выдержана в духе осторожного оптимизма. Ответ Кремля оказался «очень продуманным и тщательно подготовленным», докладывал он из Москвы. Теперь они «[перебросили] мяч на американскую сторону» и надеются на продолжение диалога по дипломатическим каналам. В завершение Болен рекомендовал, чтобы «официальные комментарии США продолжали придерживаться линии, намеченной в выступлении президента». Но Америке не удалось проявить необходимую на тот момент дипломатическую гибкость.
408
Письмо Кеннана Аллену Даллесу от 25 апреля 1953 г. см. в C. D. Jackson, Records, 1953–1954, Box 4, Folder: Kennan, Президентская библиотека имени Дуайта Эйзенхауэра.
Работая в Москве, Чарльз Болен отлично видел, как меняется тон кремлевской пропаганды. Пока Сталин был жив, в ноябре 1952 года, на плакатах, посвященных годовщине Октябрьской революции, непременно присутствовали обличения «поджигателей войны», «империалистических агрессоров» и «иностранных узурпаторов». Однако на первомайском параде 1953 года лозунги «выражали веру в возможность разрешить все разногласия между народами», что было созвучно мартовским заявлениям Маленкова и резко контрастировало со сталинской риторикой [409] .
409
Bohlen, Witness to History, 371.
На
410
Правда. 1953. 1 мая. С. 4.
«Мирное наступление» также шло своим чередом. Уже в апреле, после свертывания «дела врачей», Израиль предпринял шаги к восстановлению дипломатических отношений, хотя разорваны они были по инициативе Кремля. Отношения были восстановлены в июле, что широко и в уважительном тоне освещалось в советской прессе [411] . Помимо этого, Кремль начал попытки снизить послевоенную напряженность в отношениях с Турцией — страной НАТО, имеющей протяженную границу с Советским Союзом. В 1945 году Сталин заявлял претензии на некоторые провинции на севере Турции и искал способ получить контроль над Дарданеллами. Теперь же новое кремлевское руководство публично отказывалось от этих требований. А в начале июня Молотов начал процесс восстановления отношений с Югославией, объявив о том, что Москва собирается отправить в Белград своего посла. Был еще один вопрос, который осложнял советско-американские отношения. В свое время сотни русских женщин вышли замуж за граждан западных стран, аккредитованных в различных посольствах в Москве, а некоторые вступили в брак с американскими корреспондентами. После войны Кремль объявил браки советских граждан с иностранцами незаконными, облегчив тем самым чиновникам процедуру отказа в выездных визах для тех русских женщин, которые вслед за своими мужьями хотели уехать из страны. Однако уже к июню подобные ограничения были сняты, и два известных американца — Эдди Гилмор из Ассошиэйтед Пресс и сотрудник посольства США Роберт Такер — вместе с женами стали готовиться к отъезду в Америку [412] .
411
См. The New York Times. 1953. 5 апреля. С. 1. О попытках израильтян восстановить отношения с Кремлем после прекращения «дела врачей». См. также статьи, появившиеся одновременно в Правде и Известиях 21 июля 1953 г., в Current Digest of the Soviet Press. 1953. 15 августа. Т. V. № 27. С. 13–14.
412
Гилмор пишет об этом в книге Me and My Russian Wife; Роберт Такер в дальнейшем стал известным и уважаемым профессором истории и политологии в Принстоне и написал биографию Сталина.
Все эти жесты, однако, не тронули ни Эйзенхауэра, ни Фостера Даллеса. Госсекретарь по-прежнему был уверен, что из прямых переговоров лидеров СССР и США ничего не выйдет. На проведении саммита продолжал настаивать Уинстон Черчилль. Пока позволяло здоровье, Черчилль был непреклонен. Обладая особым историческим чутьем, он считал, что необходимо воспользоваться моментом и отбросить устоявшиеся предубеждения относительно результатов возможных переговоров с Кремлем. 11 мая Черчилль выступил в Палате общин во время первого после смерти Сталина обсуждения международной обстановки. Черчилль и на этот раз, надеясь вдохновить Эйзенхауэра, призвал к переговорам «на самом высоком уровне». Предвидя возможные возражения американцев, он заявил, что, «было бы ошибкой считать, что ни один вопрос не может быть улажен с Советским Союзом, если или пока не улажены все вопросы» [413] . Речь Черчилля выходила далеко за рамки простого призыва провести саммит. Находясь под впечатлением от исходящих от Кремля реформ внутри страны, а также от его «мирного наступления» на международной арене, которое он назвал «величайшим событием», Черчилль не хотел «помешать стихийной и здоровой эволюции, которая, возможно, там происходила». Затем он выдвинул широкий круг гарантий с учетом настоятельных потребностей Кремля в безопасности. В отличие от других западных государственных деятелей, он публично признал причину, по которой советское руководство настаивало на дружественной Польше. «Я не думаю, что сложнейшая задача обеспечения безопасности России наряду со свободой и безопасностью Западной Европы неразрешима, — заявил он. — У России есть право на уверенность в том, что, насколько это возможно в рамках договоренностей между людьми, ужасы гитлеровского вторжения никогда не повторятся и что Польша останется дружественной державой и буфером, хотя, я надеюсь, не марионеточным государством» [414] . Представляя себе будущую объединенную и нейтральную Германию, Черчилль даже предложил сделать Великобританию гарантом мира на континенте — смелая и совершенно нереалистичная заявка, несоразмерная убывающей мощи его страны. Но в 1953 году, спустя всего два месяца после смерти Сталина, Черчилль призывал обе стороны конфликта между Востоком и Западом не обращать внимания на статус-кво, отказаться от разделения Германии и всей Европы для достижения устойчивого, удовлетворительного и неизбежного соглашения. Говоря о необходимости переговоров «на самом высоком уровне… не откладывая в долгий ящик», он подчеркивал, что западные и советские лидеры могли бы значительно снизить напряженность, если бы согласились встретиться друг с другом, чтобы урегулировать свои разногласия [415] .
413
Цит. по: Larres, Churchill's Cold War, 226.
414
Там же. С. 223. Я признателен Клаусу Ларресу за его рассказ о речи Черчилля и оценку ее политических последствий.
415
The Times (Лондон). 1953. 12 мая. С. 3.
Лондонская The Times щедро сыпала похвалами в адрес премьер-министра. Его речь поразила «своим широким охватом и проницательностью анализа», явилась «плодом глубоких размышлений и богатого опыта» [416] . Реакция The New York Times также была позитивной. «Когда сэр Уинстон Черчилль высказывается о международных делах, мы слышим голос, вероятно, самого компетентного и, безусловно, одного из умнейших специалистов по этому вопросу в свободном мире». Отмечалось, что Черчилль с его призывом к саммиту «говорил от имени всей Европы», выражая «общеевропейский консенсус относительно того, что необходимо попытаться провести встречу» [417] . Однако в разделе новостей того же номера в одной из статей газета признавала, что «англичане, как и французы, несмотря на риск потерпеть неудачу, похоже, больше стремятся к официальным переговорам с лидерами России, чем Вашингтон» [418] . То, что Белый дом и Госдепартамент не выразили Черчиллю сколько-нибудь заметной поддержки, неудивительно. Тон публичных высказываний Эйзенхауэра был уважительным, но едва ли он кого-то обнадеживал, настаивая на том, что «вначале хочет дождаться… от Москвы конкретных доказательств искренности ее намерений» [419] . В Госдепартаменте репортерам напомнили об апрельском выступлении президента, в котором он призывал Советы к резкому изменению политического курса. Джеймс Рестон также сослался на озабоченность официальных кругов по поводу продолжающихся дискуссий по вопросам Кореи и Австрии, где обсуждения на более низком уровне до сих пор не дали положительных результатов. К тому же в США не было уверенности относительно того, кто может выступить законным представителем Москвы на «высшем уровне».
416
Там же. С. 6.
417
The New York Times. 1953. 12 мая. С. 26.
418
Там же. С. 11.
419
The New York Times. 1953. 15 мая. С. 1.
420
The New York Times. 1953. 15 мая. С. 1. В феврале 1955 г., два года спустя после того, как Хрущев сменил Маленкова на посту председателя советского правительства, Эйзенхауэр объяснил своему пресс-секретарю Джеймсу Хагерти, почему он, вопреки всем призывам, не захотел встречаться с Маленковым в 1953 году. «Потребовалось ужасно много времени, чтобы донести до англичан мысль о том, что, учитывая продолжающийся в России беспорядок, свободный мир ничего не выиграет, если Черчилль, я и кто-то от французов сядем за стол переговоров с одним из нынешних лидеров России. Если бы мы это сделали, мы тем самым дали бы понять — не только всему миру, но и людям в России, — что мы признаем Маленкова, Булганина или кого-то еще в качестве лидера. В России это дало бы ему огромное преимущество и, вероятно, снизило бы накал борьбы за власть внутри самой России. Мы, безусловно, не хотим этого делать, и именно поэтому я категорически не хотел встречаться с лидером России — по крайней мере на тот момент». Robert H. Ferrell (ed.), The Diary of James C. Hagerty, Eisenhower in Mid-Course, 1954–1955 (Bloomington: Indiana University Press, 1983), 187–188.
По мнению известного американского репортера Эдварда Марроу, прохладная реакция Вашингтона лишь подчеркивала «ненависть и истерию» американцев. Он писал: «…наша бескомпромиссность наводит европейских союзников на мысль, что на самом деле мы вовсе не стремимся к снижению напряженности… [что мы] решительно настроены действовать так, будто русские должны пойти на все уступки, а мы со своей стороны не уступим ни в чем» [421] . Марроу, как он это часто делал, не боялся критиковать официальную линию Вашингтона и ставить под сомнение его мотивы.
421
Цит. по: The Times (Лондон). 1953. 13 мая. С. 6.
Речь Черчилля озадачила и канцлера Аденауэра. Он был полон решимости сохранить суверенитет и независимость Западной Германии и держать под контролем ее интеграцию с возглавляемым американцами военным альянсом, поэтому не хотел жертвовать свободой Западной Германии, расплачиваясь «за наметившееся взаимопонимание с Советами» [422] . Объединенная Германия, будучи разоруженной и — по крайней мере официально — нейтральной, не могла присоединиться к НАТО или любой другой оборонительной коалиции Запада. Из всех союзников только французское правительство отреагировало на речь Черчилля с энтузиазмом, надеясь, что Францию допустят к участию в ожидаемом саммите Большой четверки.
422
Fish, «After Stalin's Death», 338.
Хотя у Кремля были свои претензии к речи Черчилля, официально он ее одобрил, в частности, слова о том, что свобода и независимость Западной Европы может совмещаться с признанием потребностей СССР в обеспечении собственной безопасности, и приветствовал его призыв к проведению «конференции на высшем уровне». Правда не упустила возможность подчеркнуть отсутствие единства среди западных союзников, заметив, что «Черчилль, в отличие от некоторых других государственных деятелей Запада, не связывает свое предложение о конференции с какими-либо предварительными обязательствами одной или другой стороны». Это была прямая отсылка к апрельской речи Эйзенхауэра «Шанс на мир», в которой президент выдвинул ряд требований к Кремлю [423] . Однако в кулуарах кремлевские лидеры задавались собственными тревожными вопросами. Черчилль никогда не был в числе их любимых западных политиков. Он решительно выступал за вмешательство Антанты в Гражданскую войну в России, надеясь в союзе с множеством внутренних и внешних врагов советской власти свергнуть новое правительство. Его речь «Железный занавес», произнесенная в Фултоне, штат Миссури, 5 марта 1946 года (ровно за семь лет до смерти Сталина), продемонстрировала окрепшую решимость Запада перед лицом растущей гегемонии Советов в Восточной и Центральной Европе. Но теперь именно Черчилль громче, чем кто-либо другой из западных лидеров, призывал к переговорам. Хотя и Маленков заговорил о переговорах всего через десять дней после смерти Сталина, и делались другие заявления в пользу переговоров, вроде первомайской колонки Эренбурга в Правде, важно понимать, что среди кремлевских лидеров не было полного единодушия по этому вопросу. В своих воспоминаниях Никита Хрущев скептически отзывался об идее переговоров сразу же после смерти Сталина. Относившийся к британскому лидеру с подозрением Хрущев писал, что тот хотел «установить контакты с новым руководством СССР, чтобы не опоздать. Черчилль полагал, что следует воспользоваться смертью Сталина. Новое руководство СССР пока еще не окрепло, и с ним можно будет договориться: „нажать“ на него с тем, чтобы вынудить его к соглашению на определенных условиях» [424] . Кроме того, в Кремле понимали, что Великобритания в западном альянсе играет второстепенную роль, что, несмотря на всю свою славу, Черчилль просто не в состоянии быть посредником между Востоком и Западом и что без одобрения Соединенных Штатов инициативы Черчилля — и даже проведение англо-советского саммита — не приведут ни к чему существенному. Свою роль играли и внутренние противоречия в Кремле. Хрущев скептически оценивал кандидатуру Маленкова в качестве главы советской делегации на любых переговорах, по его тогдашним наблюдениям, «Маленков оказался человеком совершенно безынициативным и в этом смысле даже опасным, он слабоволен и слишком поддается чужому влиянию. Не только нажиму, а просто влиянию других» [425] . Молотов, вновь занявший пост министра иностранных дел, тоже не собирался позволить Маленкову затмить себя на международной арене, где он уже выступал в качестве представителя советских интересов. Молотов и Хрущев прекрасно знали о том, что Маленков не уверен в себе, и не могли забыть, как тот всего через несколько дней после смерти Сталина приказал подделать знаменитую фотографию, где он будто бы один стоит рядом со Сталиным на встрече с Мао в Москве в феврале 1950 года. Это был очень неуклюжий маневр в попытке затмить «соратников». Это не должно было повториться.
423
Полный перевод статьи в Правде от 24 мая 1953 г. см. в: Current Digest of the Soviet Press. 1953. 13 июня. Т. 5. № 18. С. 8–11.
424
Nikita Khrushchev, Khrushchev Remembers: The Last Testament, 362.
425
Nikita Khrushchev, Khrushchev Remembers (1970), 393.
Однако официальные лица на Западе не могли игнорировать призывы Черчилля. Неделю спустя правительства США, Великобритании и Франции объявили, что 17 июня проведут саммит глав государств на Бермудских островах для координации своей политики в отношении Кремля. Вскоре появились предположения о том, что в ближайшее время состоится конференция на высоком уровне с участием Советского Союза. Эйзенхауэр на пресс-конференции 28 мая счел необходимым опровергнуть эти слухи [426] . Москва ожидаемо выразила озабоченность по поводу предполагаемой Бермудской встречи, опасаясь, что подлинной повесткой дня на встрече будет «[противопоставление] одного государства другому по принципу идеологии и социально-политической системы». В Кремле явно предпочитали идею Черчилля о четырехсторонних переговорах с участием глав государств [427] . Но вскоре политические трудности во Франции расстроили планы проведения встречи на Бермудах, и ее пришлось перенести.
426
Public Papers of the Presidents of the United States, Dwight D. Eisenhower 1953 (Washington, DC: National Archives and records Service, US Government Printing Office, 1960), 372.
427
The New York Times. 1953. 24 мая. С. 1.