Последние дни Сталина
Шрифт:
Для многих поклонников Эйзенхауэра эта речь — одно из самых значимых его политических выступлений, «безусловно, один из самых ярких моментов его президентства», по выражению Шермана Адамса [388] . Произнесенная через восемьдесят девять дней после инаугурации речь, стала его «первым официальным обращением к американскому народу», как подчеркнул сам президент. Даже сегодня искренняя попытка Эйзенхауэра убедить обе стороны в выгоде взаимного разоружения остается в числе самых запоминающихся его высказываний. «Каждая сделанная пушка, каждый спущенный на воду военный корабль, каждая выпущенная ракета, — заявил Эйзенхауэр, — означает в конечном счете кражу — у голодающего, который не будет накормлен, у замерзающего, который не будет одет». «Это нельзя назвать жизнью… Под нависшими тучами военной угрозы само человечество оказывается распятым на железном кресте» {5} . Он выступал за снижение «бремени вооружений», предлагал договориться о размере военных сил и развивать атомную энергетику «только в мирных целях», параллельно добиваясь «запрещения атомного оружия». Он призывал Кремль воспользоваться преимуществами дополнительного финансирования для мирных целей и начать «новый вид войны… тотальной войны — не против какого-либо человеческого врага, а против грубых сил бедности и нужды». Если же Кремль не согласен снижать военные расходы, «где в таком случае конкретные доказательства стремления Советского Союза к миру?» Что касается отношений СССР с зарубежными странами, «мир знает, что со смертью Иосифа Сталина завершилась целая эпоха… Советская система, творцами которой был Сталин и его предшественники, зародилась в огне одной мировой войны. С упорным и зачастую
388
Adams, Firsthand Report, 97.
389
Полный текст речи Эйзенхауэра опубликован в Rostow, Europe After Stalin, 113–122.
Американская пресса с огромным энтузиазмом отозвалась на выступление президента. В Newsweek писали о «радости, наполнившей сердца во всем свободном мире» [390] . Газета The New York Times назвала речь «блистательной и трогающей до глубины души» и поздравила президента с тем, что ему удалось «[вырвать] мирную инициативу из рук Советов и [потребовать от них] на деле доказать искренность своих слов о мире» [391] . Возвышенная риторика Эйзенхауэра пленила многих (Шерман Адамс воздал должное Хьюзу за «облагораживание президентского слога») [392] , снискав похвалы даже со стороны тех наблюдателей, которые не были склонны аплодировать президенту, включая некоторые либерально настроенные новостные агентства. По мнению New York Post, это был «голос самой Америки в ее лучшем проявлении» [393] , а колумнист The New Yorker Ричард Ровер, нередко выступавший с критикой президента, отозвался так: «Грандиозный триумф, прочно утвердивший лидерство [Эйзенхауэра] в Америке и восстановивший лидерство Америки в мире» [394] .
390
Newsweek. 1953. 27 апреля. С. 27.
391
The New York Times. 1953. 17 апреля. С. 24.
392
Adams, Firsthand Report, 97.
393
New York Post. 1953. 17 апреля. С. 43.
394
The New Yorker. 1953. 2 мая. С. 116.
Увидев открывшуюся возможность, Белый дом организовал целую дипломатическую и пропагандистскую кампанию за рубежом в целях распространения речи по обе стороны железного занавеса. Как резюмировал планы администрации Newsweek: «По „Голосу Америки“ речь транслировалась на 46 стран. Радио „Свободная Европа“, которое обычно вещает только на языках стран — сателлитов СССР, добавило в свой список русский, чтобы быть услышанным советскими гражданами и солдатами, находящимися на территории государств-сателлитов. Дипломатические миссии США в 70 странах получили указание доставить текст выступления в соответствующие министерства иностранных дел… В Белграде… тысячи югославов выстроились в очереди, чтобы прочитать речь в первый же день после выступления» [395] . То же самое происходило во многих других странах. В Германии текст речи был разослан в 921 газету и журнал. Всего в Европе и Латинской Америке было напечатано три миллиона экземпляров. В Нью-Дели было распространено более 100 тысяч брошюр на восьми разных языках [396] .
395
Newsweek. 1953. 27 апреля. С. 28.
396
Информация приводится в Cook, The Declassified Eisenhower, 180–181.
Реакция на речь Эйзенхауэра потрясла Белый дом. По словам Шермана Адамса, «люди за железным занавесом, слушая ее, молились и плакали, а Уинстон Черчилль отправил личное послание Молотову, в котором превозносил ее» [397] . Но при всем восхищении риторикой президента мало кто задумывался над тем, что делать дальше. Через день после выступления Эйзенхауэра состоялись две встречи — совещание сотрудников Белого дома и заседание кабинета министров. Оба мероприятия разочаровали Хьюза уже потому, что ни на одном на них не говорилось о дальнейших действиях. Эйзенхауэр находился в Джорджии на отдыхе (в котором очень нуждался), оставив вице-президента Никсона председательствовать на заседании кабинета. На встрече министров не затрагивалось выступление президента и вообще тема американо-советских отношений. Под руководством Никсона обсуждение свелось к вопросам тарифной политики, промежуточных выборов 1954 года и необходимости обеспечить поддержку президентских программ со стороны конгрессменов-республиканцев. На Хьюза встреча произвела удручающее впечатление, что отражено в его дневниковых записях за тот день: «Полагаю, очень многие думали, что в этот день в Вашингтоне мы говорим о мире во всем мире» [398] . Но желающих заниматься вопросами гонки вооружения или разделенной Германии среди собравшихся не нашлось.
397
Adams, Firsthand Report, 97.
398
Hughes, The Ordeal of Power, 118.
На следующий день Фостер Даллес получил сцену в свое распоряжение. Не желая идти ни на какие уступки во внешней политике, он выступил с заявлением перед той же группой издателей газет в Вашингтоне, но при этом взял более агрессивный тон, чем президент. Если Эйзенхауэр выглядел великодушным, то Фостер Даллес был суров. Если Эйзенхауэр протягивал руку, то Фостер Даллес угрожал. «Все узнают, — сказал он журналистам, — и я уверен, что руководителям СССР это известно лучше всех, что в наших планах стать намного сильнее, а не слабее. Производительность свободного мира столь велика, а его изобретательность настолько феноменальна, что военный агрессор, вздумай он напасть на наш союз свободных стран, обречен на неминуемое поражение». Соединенные Штаты планировали усилить поддержку побежденных китайских националистов, которые отступили на остров Формоза, и ужесточить военно-морскую блокаду коммунистического Китая. Они были готовы увеличить «военную и финансовую помощь», чтобы французы смогли «подавить инспирированную коммунистами гражданскую войну» в Индокитае (который американцы стали называть просто Вьетнамом). По поводу стран-сателлитов в Восточной Европе Фостер Даллес заявил: «мы не согласны считать их порабощение свершившимся историческим фактом. Если бы они думали иначе и потеряли надежду, мы невольно стали бы соучастниками в создании враждебной силы, настолько огромной, что она сможет сокрушить нас».
Однако Фостер Даллес
399
Полный текст речи Даллеса опубликован в Rostow, Europe After Stalin, 122–131.
Эти две речи вместе — Эйзенхауэра и Фостера Даллеса — продемонстрировали амбивалентность администрации. Президент не предлагал каких-либо существенных уступок Кремлю. Призывая Москву согласиться на мирное урегулирование в Корее, подписать Австрийский государственный договор, разрешить свободные выборы и воссоединение Германии, а также предоставить странам Восточной Европы полную независимость, он не протягивал руку примирения. Он убеждал Москву сдаться, принять условия Запада в вопросах мирного урегулирования разногласий и нового европейского порядка после холодной войны. Хотя его красноречивый призыв к взаимному разоружению привлек внимание всего мира и снискал ему лавры миротворца, он не приглашал кремлевских руководителей сесть вместе с ним за стол переговоров. Как это описывала историк Бланш Визен Кук, его речь была «сигналом к началу послесталинской фазы холодной войны» [400] . И потом Эйзенхауэр позволил своему госсекретарю выступить с речью, тон и содержание которой противоречили его собственной. Уолт Ростоу, непосредственный свидетель ситуации, заметил, что речь Даллеса «во всех отношениях противоречила духу, если не букве того, что сказал Эйзенхауэр» двумя днями ранее [401] . Заслуженный советский дипломат Олег Трояновский придерживался того же мнения. Для него речь Фостера Даллеса прозвучала так, «будто он поправляет президента» [402] , как если бы он взялся сказать то, что не смог уговорить сказать Эйзенхауэра. Возможно, Эйзенхауэр и Фостер Даллес работали вместе, стремясь одержать дипломатическую победу в глазах всего мира, но при этом не обязывать США к сомнительным переговорам с противником, чьи истинные намерения были по-прежнему неясны? Так или иначе, в следующие несколько недель речь президента не нашла дальнейшего развития ни в явной, ни в тайной дипломатии.
400
Cook, The Declassified Eisenhower, 172.
401
Rostow series, III, 93.
402
Oleg Troyanovsky, «The Making of Soviet Foreign Policy», в сборнике William Taubman, Sergei Khrushchev, Abbot Gleason (eds), Nikita Khrushchev (New Haven: Yale University Press, 2000), 211.
Президент и его госсекретарь действовали не изолированно друг от друга. «[Фостер Даллес] всегда все заранее согласовывал с президентом», — писал Ричард Гулд-Адамс, автор одной из первых биографий Фостера Даллеса. «Ни одно крупное выступление, ни один важный шаг, ни один разговор с высокопоставленным представителем зарубежного государства не совершался без ведома Белого дома» [403] . Канцлер Германии Конрад Аденауэр лично сам тому свидетель. В апреле того года он совершал свой первый визит в Соединенные Штаты и как раз находился в Вашингтоне. «Американскую внешнюю политику определяет, безусловно, президент Эйзенхауэр, а мистер Даллес — просто исполнитель» [404] . Их выступления, взятые вместе, имели целью воспользоваться пропагандистским преимуществом, возложить вину за гонку вооружений на Кремль, усилить психологическое давление на непроверенное кремлевское руководство и напомнить миру, что именно из-за неуступчивости Советов Европа остается разделенной. Ни Эйзенхауэр, ни Фостер Даллес не были заинтересованы в разговоре лицом к лицу с Маленковым или с кем бы то ни было еще из советских лидеров. Как позднее признавал сам Эйзенхауэр, он произносил свою речь «почти не надеясь на немедленный отклик в Кремле» [405] .
403
Goold-Adams, John Foster Dulles, 61. Уолт Ростоу, непосредственный свидетель этих событий, мог лишь предполагать, что Фостер Даллес показал Эйзенхауэру текст своей речи, «хотя соответствующая папка с речами в документах Даллеса не содержит никаких указаний на то, что подобное согласование имело место»; см. Rostow, Europe After Stalin, 80, 192 n. 45.
404
Цит. по: Larres, «Eisenhower and the First Forty Days after Stalin's Death», 457.
405
Eisenhower, Mandate for Change, 148.
Кремлю тем не менее удалось удивить Вашингтон. На следующей неделе в Правде и в Известиях одновременно был опубликован полный перевод речи Эйзенхауэра, включая его критику Сталина за разделение Европы, развязывание бессмысленной гонки вооружений и холодной войны в целом. Как сообщал из Москвы Болен, эта публикация «без купюр или каких-либо попыток смягчить тон высказываний о советской политике сама по себе имеет огромное значение и не знает аналогов в Советском Союзе со времен установления сталинской диктатуры» [406] . Советское общество получило беспрецедентную возможность без цензуры ознакомиться с представлениями западного государственного деятеля о том, как Кремль воспринимается за рубежом. Москва приглашала своих граждан прочитать обращение Эйзенхауэра и составить собственное мнение о его намерениях. После этого Правда дала свой глубокомысленный ответ. В длинной, подробной и уважительной редакционной статье президенту предлагалось изложить конкретные действия, которые он предпримет в Германии и в Азии, где сохранялась тревожная обстановка. Да, Эйзенхауэр возлагал на Кремль вину за распад союзной коалиции военного времени, но при этом он так и не признал, что западные державы и в особенности США также совершали шаги, способствующие росту напряженности в послевоенной Европе.
406
Rostow, Europe After Stalin, 162–164 с полным текстом доклада Болена.
Что касается Фостера Даллеса, Правда не стала сдерживаться. Речь госсекретаря характеризовалась как «воинственная», и это слово газета использовала несколько раз по поводу различных частей его выступления. Но, несмотря на подобные упреки, статья заканчивалась на позитивной и конструктивной ноте: «Советская сторона [готова] к серьезному, деловому обсуждению проблем как путем прямых переговоров, так и в случае необходимости в рамках ООН… Что касается СССР, нет оснований сомневаться в его готовности взять на себя пропорциональную долю участия в урегулировании спорных международных вопросов». В контексте холодной войны публичные взаимные уступки Вашингтона и Кремля были так же поразительны, как и само «мирное наступление». Но для того, чтобы перевести этот неожиданный диалог на уровень полноценных переговоров требовались усилия обеих сторон [407] .
407
Полный текст советского ответа на речь Эйзенхауэра приводится в Rostow, Europe After Stalin, 150–162.